Метастазы удовольствия. Шесть очерков о женщинах и причинности - читать онлайн книгу. Автор: Славой Жижек cтр.№ 75

Здесь открывается еще одна связь с Дерридой, с его темой «незаконного» перфомативного насилия, присущего самому́ Разуму, самому́ законному порядку, который задним числом делается незримым или (что, в конечном счете, то же самое) узаконивает его. Высшее насилие – в этом заколдованном круге действия, устанавливающем порядок, который задним числом делает незримым само действие в плоскости внутреннего насилия. Иными словами, высшее насилие состоит в удалении двойной записи одного и того же акта: об акте, который основывает, привносит символический Порядок, и возникает (вновь) внутри этого Порядка как один из его элементов, уже узаконенный, поддержанный этим Порядком. Вопрос «происхождения», таким образом, есть травматическая точка любого законного порядка: как раз это Порядку приходится «подавлять первородно», если Порядок стремится сохраниться. Именно в этом смысле «диалектика» прилагает усилия, чтобы извлечь, вновь сделать зримым это внутренне присущее Порядку насилие, «подавление» которого – ровесник самого́ Порядка ^[348].

Более того, психоанализ делает нас чувствительными к потенциальному контрасту между выраженной структурой властного господства и действенных отношений власти. Знаменитая сцена из «Основного инстинкта» (1992) – полицейский допрос Шерон Стоун, где она легендарно закидывает ногу на ногу, и мы мельком видим (или не видим) ее лобок, – заслуживает своей славы именно из-за ее переворота привычной структуры власти и отношений с ней (женщина открыта взглядам допрашивающих ее мужчин, которые забрасывают ее вопросами): сам субъект, занимающий позицию жертвы, полностью владеет ситуацией и играет с допрашивающими, как кошка с мышью…

В отношении анализа применения власти часто напрашивается параллель между расистским и половым подавлением, между расизмом и сексизмом…

…однако при этом мы забываем о глубинном различии их устройств: мужчины и женщины – это не две «расы» человечества в том смысле, в каком это применимо к этническим сообществам. Этнические сообщества устроены по принципу групповой принадлежности этническому Нечто; как таковые эти сообщества связаны с понятием самодостаточной и неантагонистичной общинной жизни, тогда как половое различие предельно «антагонистично», т. е. положение и того, и другого полов определено через взаимное противопоставление. Если и есть тут параллель, то, скорее, между половым различием и неким простейшим противостоянием, раскалывающим сообщество изнутри (классовая разница, например). Половое самоопределение становится, по сути, «националистским», лишь в тех формах радикального феминизма, которые полагаются на женскую способность к воспроизводству без мужского оплодотворения, и в этих случаях женщины составляют некую свою «расу». Впрочем, антирасистские стратегии, направленные на освобождение нашего этнического сообщества путем «апартеида», посредством культурного, экономического и прочего отделения от сообщества, представляющего большинство (стратегия афроамериканской исламской нации, к примеру), неизбежно связана с патриархальным утверждением подчинения женщины в пределах нашего сообщества («каждому полу – свое место»).

Одна из устойчивых тем ваших работ – что патриархально-идентитарный фундаментализм в наши дни более не настоящий враг…

Хочется рискнуть и выдвинуть гипотезу, что в наше время, в эпоху позднего капитализма, главенствующая модель – уже не патриархальная семья с детьми, а скорее договорная пара. Ребенок более не дополнение, которое делает семью гармоничным целым, а возмущающая равновесие добавка, от которой следует как можно скорее избавиться.

Обычная критика патриархата совершенно пренебрегает тем, что отцов – два. С одной стороны, эдипов отец: символический/мертвый отец, Имя-Отца, отец-Закон, который не получает удовольствия, не воспринимает саму эту грань – удовольствия; с другой стороны, есть «первобытный» отец, теневая, анальная фигура «сверх-я», которая действительная/живая, «Хозяин Удовольствия». На политическом уровне это противостояние совпадает с таковым между традиционным Хозяином и современным («тоталитарным») Вождем. Во всех легендарных революциях – от Французской до Русской – свержение бессильного старого режима символического Хозяина (французского короля, царя) венчалось приходом к власти куда более «подавляющей» фигуры «анального» отца-Вождя (Наполеон, Сталин). Порядок преемственности, описанный Фрейдом в «Тотеме и табу» ^[349] (убитый первобытный Отец-Удовольствие возвращается под видом символической власти Имени), оказывается, таким образом, перевернутым: отставленный символический Хозяин возвращается как теневой-действительный Вождь. Короче говоря, тут Фрейд оказался жертвой своего рода зрительной иллюзии: «первобытный отец» – позднейшее, совсем современное, послереволюционное явление, результат устранения традиционной символической властной фигуры.

В наше время «первобытные отцы» обильно представлены в «тоталитарных» политических движениях, а также в сектах «нью-эйдж». Дэвид Кореш, лидер секты «Ветвь Давидова», убитый ФБР в Уэйко (Техас) в 1993 году, ввел фундаментальный закон Фрейдова первобытного отца: половая торговля с женщинами – его, Кореша, личное право, т. е. секс для всех остальных мужчин запрещен. Это проливает новый свет на знаменитый сон Фрейда, в котором покойный сын является к отцу и бросает ему чудовищный упрек: «Отец, ты разве не видишь, что я горю?» – истинное же значение, конечно, таково: «Отец, разве ты не видишь, я получаю удовольствие?». Иными словами, это на самом деле вздох облегчения: «Слава богу, отец не видит!» Лишь мертвый-символический отец оставляет пространство удовольствию; «анальный» отец, «Хозяин Удовольствия», который может увидеть, застать меня и за удовольствием, совершенно перекрывает мне доступ к удовольствию. Символический отец qua мертвец, т. е. не ведающий об удовольствии, позволяет нашим фантазиям выстраивать наши удовольствия, оставлять минимальное расстояние между ними и общественным пространством, а вот «анальный» отец впрямую вмешивается в поддержку, которую дают фантазии нашему существу, и тем самым тут же проникает во всю социальную сферу.

Еще одна тема вашей работы дополняет предыдущую: в наши дни настоящий идеологический враг – неидентитарный «пост-идеологический» настрой циничной отстраненности. Однако, рассматривая нынешний мир в эпоху цинизма, когда никто не принимает преобладающий нравственный кодекс всерьез, не попадаем ли мы неизбежно в характерную идеологическую ловушку ошибочного отношения к предыдущей эпохе как времени подлинной нравственности, когда люди еще верили в свои символические кодексы и относились к ним серьезно, или же, по-гегельянски, как ко временам, когда индивиды были непосредственно погружены в свою нравственную субстанцию? Не ретроактивная или это иллюзия par excellence – подобное понятие о «старых временах»?