Она и нашла. С чрезвычайной грацией задела локтем мой стакан с кофе, перевернула его на себя, и, завизжав, начала сдирать с себя пеньюар. Вполне возможно, она обожглась, но в любом случае я не хотел наблюдать её без одежды, поэтому, применив силу, попытался вернуть пеньюар на место. Прозрачный халат затрещал и порвался. Муму опять завизжала и повисла на мне, прилепившись губами к моей травмированной скуле. Я уже плохо соображал и зачем-то попытался напялить прозрачные обрывки пеньюара на себя… Эх, мне бы десять амбалов, о которых можно почесать кулаки, а не эту рыжеволосую стерву – тонкую, голую, беззащитную и одуряющее пахнущую.
Дверь открылась, на кухню зашла тётушка в белом переднике. Увидев нас, она замерла, потом вдруг схватила полотенце, скрутила его и начала охаживать меня по спине.
– Ах ты, бесстыдник! – приговаривала она. – Ах, быдловская морда! Не успел на работу устроиться, а уже дочку хозяйскую насильничает!
Муму быстро от меня отлепилась, закуталась в кружевное рваньё и забилась в угол, потупив невинные глазки.
– Настенька, что он с тобой делал?! – кинулась к ней кухарка. – Где обидел?! Куда оскорбил?!
И только тут до меня дошло, что Муму – это та самая Настя, о которой меня предупреждал Арно.
Я схватил последнюю булку из тазика, выскочил из кухни и дал дёру, не разбирая ни курса, ни направлений.
«Куплю гараж… – стучало в висках. – Открою автомастерскую… И чтоб никакой педагогики… И никаких баб….»
Я залетел в спальню к хозяйке, не постучавшись.
Ирма сидела на пуфике перед трюмо и делала со своим лицом что-то сложное. На ней был точно такой же пеньюар, как на Насте, будь он неладен…
– Ой! – заорал я и дал задний ход. – Извините! Простите!
– Заходите, – остановила меня хозяйка. – Если вас не смущает мой вид, садитесь и говорите, зачем пришли. – Она побарабанила себя по щекам, густо смазанных кремом и начала лупить подбородок снизу хлёсткими, уверенными движениями.
– Меня уже ничего не смущает, – пробормотал я, усаживаясь на изысканно-хлипкий стул.
– Вот и отлично. Рассказывайте, – кивнула Ирма Андреевна, бросив на меня быстрый взгляд в зеркало.
– Вы должны уволить меня! – отрапортовал я.
– Почему?
– Я вчера напился и подрался.
– Было бы хуже, если бы весь день читали Кафку, а потом рисовали закат. Я видела драку по телевизору. Вы один уложили семь человек! Браво! – Она похлопала в ладоши и опять стала лупить подбородок.
– Не один, – скромно потупился я. – Мне помог хозяин кафе.
– Неважно. Мне льстит, что такой парень как вы, работает воспитателем моего сына. Когда у вас тренировка?
– Вы должны немедленно уволить меня! – вскочил я. – Я… я оскорбил вашу дочь!
– Чем? – Удары по подбородку усилились.
– Я назвал её дурой и порвал на ней халат.
Ирма захохотала и перестала наконец истязать свой подбородок.
– Надеюсь, халат вы порвали не в порыве страсти? – спросила она.
– Нет. Я защищался.
– Ясно, – кивнула хозяйка, принимаясь за пощипывание лба. – От Насти все защищаются, даже я. А «дура» для неё не оскорбление, а диагноз. Идите и работайте, если у вас, конечно, нет более веских причин уволиться.
– Я съел все булки из таза! – Я продолжал настаивать на своём увольнении, потому что сроднился с идеей открыть автомастерскую.
– Все?! – Ирма повернулась ко мне. Без косметики её лицо казалось моложе, мягче и симпатичнее.
– Все, – радостно подтвердил я, чувствуя, что нашёл верный способ вызвать хозяйский гнев.
– Вы всегда так много едите? – строго уточнила хозяйка.
– О моей прожорливости ходят легенды! – заверил я Ирму Андреевну.
– Хорошо, что предупредили. Я попрошу нашу кухарку Марию готовить в два раза больше. – Она отвернула к зеркалу и опять занялась своим подбородком.
Я вышел из спальни с лёгким чувством разочарования, но с мыслью, что автомастерскую, в конце концов, никогда не поздно открыть.
– Стойте! – вдруг окликнула меня Ирма Андреевна.
Я замер и оглянулся.
– Покажете мне как-нибудь пару приёмчиков? – Она выразительно побоксировала воздух.
– Покажу, – пообещал я и ушёл, размышляя о том, как у таких умных и обаятельных женщин рождаются дочки-Муму.
В этот раз Прохор не стал прятаться от меня в кустах.
Он забился под лавочку, которая стояла на краю зелёной лужайки.
– Вылезай! – присев на корточки, попросил я. – Нельзя быть таким трусишкой.
– Трусишки под брюками носят, а я просто не хочу иметь с вами дела, – ответил пацан, ещё глубже утрамбовываясь под лавочку.
– Э, да ты с чувством юмора! – похвалил я. – Молодец, про трусы хорошо схохмил. Но тебе всё равно придётся вылезти и иметь со мной дело. Мне платят немалые деньги за то, чтобы ты общался со мной.
– Я плачу? – слегка высунул голову из-под лавочки Прохор.
– Почему ты? – растерялся я. – Твоя мама.
– Вот к маме и топай! – закричал Прохор, и было в этих словах нечто правильное и справедливое.
– Выходи, – жалобно попросил я. – Мы с тобой побегаем, попрыгаем, я тебе пару приёмчиков покажу!
– Ты бандит! – заорал пацан и так дёрнулся под лавочкой, что ножки у неё оторвались от земли. – Я видел тебя сегодня по телику! Ты дрался, убивал, насиловал и поджигал!!!
– Кого это я насиловал? – поразился я. – Кого поджигал?!
– А-а-а-а-а!!! – Он побежал от меня на четвереньках вместе с лавочкой.
Мне порядком надоел этот цирк.
Я помчался за ним.
В два прыжка нагнав бегающую лавку, я с размаху сел на неё, надёжно прижав пацана к земле.
– Ну, да, я бандит, – зловеще прошипел я, нагнувшись. – Поэтому тебе лучше со мной дружить.
– Почему? – спросил еле живой от страха Прохор.
– Потому что друзей бояться не надо! Выходи!
– Нет.
– Вы-хо-ди! – Я ухватил его за ремень и попытался вытащить из-под лавки, но Прохор так вцепился в ножки, что я побоялся переломать ему кости.
Такого в моей педагогической практике ещё не было. Мне удавалось находить общий язык с отъявленными хулиганами, беспринципными отморозками, с патологическими отличниками и забитыми «ботаниками», но никто, никогда не забивался от меня под скамейку так, что я не мог его оттуда достать.
Прохор ставил меня в тупик.
– Тогда будем заниматься вместе с лавочкой! – разозлившись, заорал я, и, схватив мальчишку вместе с лавкой, потащил к бассейну.