— Но если это лучшая политика, так особой добродетелью это никогда и не было, так ведь?
Сомс резко взглянул на ее улыбающееся лицо.
— Почему?
— Ой, не знаю! Куропатки из Липпингхолла, папа.
Сомс потянул носом.
— Мало повисели. Ножки куропатки должны быть куда сочней.
— Да, я говорила кухарке, но у нее свой взгляд на вещи.
— А в хлебном соусе должно быть чуть побольше лука. Викторианство, подумаешь! Он, верно, и меня назвал бы викторианцем!
— А разве это не так, папа? Ты сорок шесть лет при ней прожил.
— Прожил двадцать пять без нее и еще проживу.
— Долго, долго проживешь, — мягко сказала Флер.
— Ну, это вряд ли.
— Нет, непременно! Но я рада, что ты не считаешь себя викторианцем. Я их не люблю:
слишком много на себя надевали.
— Не скажи.
— Во всяком случае, завтра ты будешь в царствовании Георга.
— Да, — сказал Сомс. — Там, говорят, есть кладбище. Кстати, я купил место на нашем кладбище, в углу. Чего еще искать лучшего? Твоя мать, верно, захочет, чтобы ее отвезли хоронить во Францию.
— Кокер, налейте мистеру Форсайту хереса.
Сомс не спеша понюхал.
— Это еще из вин моего деда. Он дожил до девяноста лет.
Если они с Джоном доживут до девяноста лет, так никто и не узнает?.. В десять часов, коснувшись губами его носа, она ушла к себе.
— Я устала, папа; а тебе завтра предстоит длинный день. Спокойной ночи, милый!
Счастье, что завтра он будет в царствовании Георга!
VIII. ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД
Неожиданно затормозив машину на дороге между фермой Гейджа и рощей в Робин-Хилле, Флер сказала:
— Джон, милый, мне пришла фантазия. Давай выйдем и погуляем здесь. Вельможа в Шотландии. — Джон не двинулся, и она прибавила: — Мы теперь долго с тобой не увидимся, раз твой портрет готов.
Тогда Джон вышел, и она отворила калитку, за которой начиналась тропинка. В роще они постояли, прислушиваясь, не заметил ли кто их незаконного вторжения. Ясный сентябрьский день быстро меркнул. Последний сеанс затянулся, было поздно, и среди берез и лиственниц рощи сгущались сумерки. Флер ласково взяла его под руку.
— Слушай! Правда, тихо? Как будто и не прошло семи лет, Джон. А тебе хотелось бы? Опять были бы невинными младенцами?
Он ответил сердито:
— К чему вспоминать — все случается так, как нужно.
— Птицы ложатся спать. Тут совы водились?
— Да; скоро, наверно, услышим их.
— Как пахнет хорошо!
— Деревья и коровники!
— Ваниль и тмин, как говорят поэты. А коровники близко?
— Да.
— Тогда не стоит идти дальше.
— Вот упавшее дерево, — сказал Джон, — Можно сесть подождать, пока закричит сова.
Они сели рядом на старое дерево.
— Росы нет, — сказала Флер. — Скоро погода испортится. Люблю, когда веет засухой.
— Люблю, когда пахнет дождем.
— Мы с тобой никогда не любим одно и то же, Джон. А между тем — мы любили друг друга. — Она плечом почувствовала, как он вздрогнул.
— Вот и часы бьют! Уж поздно. Флер! Слышишь? Сова!
Крик раздался неожиданно близко, из-за тонких ветвей. Флер встала.
— Попробуем ее отыскать.
Она двинулась прочь от упавшего дерева.
— Ну, где ты? Побродим немножко, Джон.
Джон поднялся и побрел рядом с ней между лиственниц.
— Кажется, сюда — верно? Как быстро стемнело. Смотри — березы еще белеют. Люблю березы, — она положила ладонь на бледный ствол. — Какой он гладкий, Джон, словно кожа, — и, наклонившись вперед, приникла к стволу щекой. — Вот потрогай мою щеку, а потом кору. Правда, не отличишь, если бы не тепло?
Джон поднял руку. Она повернулась и коснулась ее губами.
— Джон, поцелуй меня один раз.
— Ты ведь знаешь, я не могу поцеловать тебя «один раз». Флер.
— Тогда целуй меня без конца, Джон.
— Нет, нет, нет!
— Все случается так, как нужно, — это ты сказал.
— Флер, не надо! Я не вынесу.
Она засмеялась — нежно, еле слышно.
— И не нужно. Я семь лет этого ждала. Нет! Не закрывай лицо. Смотри на меня! Я все беру на себя. Женщина тебя соблазнила. Но, Джон, ты всегда был мой. Ну вот, так лучше. Теперь я вижу твои глаза. Бедный Джон! Поцелуй меня! — В долгом поцелуе она словно лишилась чувств; не знала даже, открыты его глаза или закрыты, как у нее.
И опять прокричала сова.
Джон оторвался от ее губ. Он дрожал в ее объятиях, как испуганная лошадь.
Она прижалась губами к его уху, шептала:
— Ничего, Джон, ничего. — Услышала, как у него захватило дыхание, и ее теплые губы продолжали шептать: — Обними меня, Джон, обними меня!
Теперь не оставалось ни проблеска света; между темных перистых веток глядели звезды, и далеко внизу, там, где начинался подъем, дрожало и подбиралось к ним сквозь деревья неверное мерцание всходящей луны. Легкий шорох нарушил безмолвие, стих, раздался снова. Ближе, ближе Флер прижималась к нему.
— Не здесь, Флер, не здесь. Я не могу... не хочу...
— Нет, Джон, здесь, сейчас. Ты ведь мой.
Когда они снова сидели на упавшем дереве, сквозь деревья светила луна.
Джон сжимал руками виски, и ей не были видны его глаза.
— Никто никогда не узнает, Джон.
Он уронил руки и посмотрел ей в лицо.
— Я должен ей сказать.
— Джон!
— Должен!
— Не можешь, пока я не позволю. А я не позволяю.
— Что мы сделали? О Флер, что же мы сделали?
— Так суждено было. Когда я тебя увижу, Джон?
Он вскочил на ноги.
— Никогда, если только она не узнает. Никогда, Флер, никогда! Я не могу продолжать тайком!
В мгновение и Флер была на ногах. Они стояли, положив, руки друг другу на плечи, точно в борьбе. Потом Джон вырвался и как безумный ринулся назад в рощу.
Она стояла дрожа, не решаясь позвать. Стояла ошеломленная, ждала, что он вернется к ней, но он не шел.
Вдруг она застонала и опустилась на колени; и опять застонала. Он должен услышать и вернуться! Не мог, не мог он уйти от нее в такую минуту!
— Джон!