Бабка Поля Московская - читать онлайн книгу. Автор: Людмила Матвеева cтр.№ 36

– Выпьем за Родину, выпьем за Сталина – выпьем, – и снова нальем!»

И тут уже, после такой зажигательной речи, все действительно почувствовали, что вот он – праздник-то настоящий!

* * *

Закуски были замечательные, и много еще их оставалось на столе, когда выступил «музыкальный генерал».

Тут Коля все-таки опять поднялся с места, а с ним и все ребята из его ансамбля.

И пока товарищ главный военный музыкант рассказывал всем собравшимся, какой талант и самородок является соседом, другом, братом и, главное, сыном! для присутствующих здесь – то молодые парни успели построиться в коридорной части в два ряда, впереди себя выставили Колю, надели на него, туго подтянув лямки, «общественный» баян, затем с одного боку от Николая встал гитарист, – а с другого – худенький мальчик с мандолиной.

Вот начальник закончил свою речь, со смаком выпил, слегка подзакусил, полез целоваться с Пелагеей – а заодно уж и с ее дочерью, как-никак родной сестрой своего солиста – а потом поднял обе ладони вверх, призывая народ к тишине, и плавно взмахнул невесть откуда взявшейся, и впрямь как волшебной, – дирижерской палочкой.

И вот раскатами нежных, нарастающих звуков музыки и юных голосов, поначалу – почти речитативом, – началась дивная по красоте и простоте своей история про заглянувшего себе на беду раз по осени в партизанский виноградник и увидевшего там смуглую красавицу-модаванку влюбленного паренька…

Грянул мужской, отлично распевшийся, хор: запел дружно и звонко-едино про

и не выдержали обе подружки закадычные, сидевшие через стол почти напротив друг друга Капа и Верочка – одновременно взглянув друг на дружку, молча, – и оттеснив слегка дирижера в угол кухни, – выскочили под огромное кухонное окно, и стали, как заправские две красавицы цыганки-молдаванки, плясать, – изгибаясь до земли и одними только плечами и грудями молодыми-налитыми поводя, – под звенящий соловьиный и нежный голос Коли, под разливы волшебницы-мандолины, под вздохи баянных мехов и серебряные переборы старой испанской гитары…

Затихла музыка – встали, как вкопанные, на фоне рамы высокого, темного уже с улицы, окна, протянув картинно друг к другу тонкие красивые руки, обе девушки – опустил легкие ладони дирижер – и громыхнула несмолкаемая овация!

Все гости задвигались, некоторые даже вскочили со своих мест за столом, закричали:

– «Би-и-с!!! Бра-во! Еще, еще!!!»

Потом заскандировали в едином порыве, все разом, продолжая громко хлопать в ладоши:

– «Про-сим! Про-сим!»

А дружок Вован, тихий Сопа, – вдруг нестерпимо оглушительно свистнул в две руки – четыре пальца, – как будто голубей гоняя во дворе, на своей хлипкой голубятне!

Мамаша-Авдеиха не могла его достать из-за «господского» своего стола, чтобы дать сынку как следует по мозгам, а посему и поручила это дело Машке Тыртовой, показывая молча жестами, что той надо предпринять.

Маша была всегда понятливая, поэтому исполнила задание с полной отдачей, – треснула Вову от души по лысой макушке, приговаривая при этом:

– «Хочешь, дурак, все деньги мамкины просвистеть, бестолочь!» – ну а заодно уж и Подоле своему по уху заехала – на всякий случай, – потому как тот собрался, было, подвиг со свистом пересвистать, уж и пальцы грязные в рот потащил – да вдруг отдернул, дубина, башку свою стоеросовую…

Что тут было говорить – пел дальше будущий военнослужащий Николай Степанович без останова все, чему выучили его в родном краснознаменном ансамбле за эти годы…

А народ все требовал еще и еще!

Вот тут уж встала с места Пелагея – и разливать начали наваристые щи.

А потом раздали всем – певцам и не певцам – горячую картошку с котлетами.

Затем объявили перекур.

– «С дремотой!» – провозгласил уже сильно пьяненький дядя Паша – и пошел – пошел «мелким хромом», как только откинули, наконец-то, перемычку-столешницу для выхода в коридор – к себе в комнату «отдохнуть маленько!», сопровождаемый грузной супругой, почти тащившей его на себе.

По дороге он поймал Колю и крепко его расцеловал:

– «В уста твои сахарные! За голос твой золотой!» – и опять зарыдал, уткнувшись мокрым лицом в тети Нинину обширную грудь.

– «Иди – иди, чудище!

Вот разревелся-то, дуралей!

За весь день слОва сказать не смог!

Коля, не надо! Не помогай, сыночек, сама я его дотащу до кровати – он же легкий стал, как пушинка, ссохся весь!» – приговаривала соседка тетя Нина, идя со своей ношей по узкому коридору.

* * *

А потом, ближе к полночи, как уж догуляли, как замолкло радио, – оставили всех молодых ребят ночевать в комнате нового соседа-часовщика Ёськи Виндлера – так он сам себя просил их «зап-просто, а шо такэ?» называть.

Улеглись молодые мужики вповалку на полу, на расстеленных одеялах и матрасах, собранных со всей квартиры.

Погасили свет, перестали кряхтеть, сопеть и возиться, наступила тишина, кто-то сразу же захрапел – и Николай почувствовал, как в пространстве незнакомой этой соседской комнаты начала вдруг по-особому – и жутко – растворяться густая чуждая темнота.

Она уплотнялась с каждой секундой, но не в ней, не в осязаемой почти, как кусок шелка на лице, тяжелой этой темноте, а – прямо перед зажмуренными от пронзительного страха глазами, – вернее, в тончайшем промежутке замкнутого и близкого к бесконечному нулю, красным окрашенного, пространства между сомкнутыми веками и бешено крутящимися во тьме глазными яблоками – то есть, в глазах, но за веками, мигающими неестественно учащенно, точно в такт начинавшемуся задыханию, – возникла вдруг как живая – а может, впрямь и была живая – фигура сгорбленной в дугу тщедушной старухи в белых одеждах.

Старуха трясла головой, растопыривала над спиной тощие руки – как курица крылья, пытаясь не то взлететь, не то – поднять лицо, и, наверное, впериться глазами в того, кто так и не сумел заснуть, почуяв ее страшное присутствие в плотном воздухе.

Старая бабка эта не могла удержать на слабой шее голову прямо, она вертела ей в обе стороны и вниз, а из глаз шли синими конусами едва различимые лучи, шарившие по полу, по основанию стен, по углам и по пыльным плинтусам как морские прожектора по берегу в яркую лунную ночь.

Казалось, что свет больше никогда не проникнет в эту комнату за плотно занавешенные шторы, и что все спящие здесь вповалку больше не проснутся, а тот, кто сейчас бодрствует, будет этой старухиной тенью обнаружен – и…

В ночном гулком от пустоты коридоре раздался неожиданный до дикости телефонный трезвон – явный межгород, непрерывные звонки.

Кто-то из спящих на полу закашлял и привстал, нашаривая рукой обувь рядом с постелью, но не нашел и снова рухнул досыпать, заскрипев зубами и пристанывая.