Толю с обеспокоенным видом остановился; мгновение постоял в нерешительности, а затем вновь зашагал, изучая дырочки для шнурков в ботинках. Его спутник обернулся вслед незнакомой девчушке; после чего изобразил несколько круговых пассов зонтиком.
— История — это ужасно интересно, — воскликнул он с воодушевлением, — это дает знания о людях…
— И о событиях.
— Как же здорово, что я с вами познакомился, месье, — подытожил Браббан.
Они дошли до бульвара Сен-Мишель. Поднялись к Люксембургскому саду. Снова закапал дождь, пуще прежнего. Старики опять раскрыли зонтики.
— Вот теперь это похоже на воду, — удовлетворенно заметил Браббан.
— Пушками все времена года растерзали. Проклятая война! До сих пор чувствуется.
— Да еще этот дождь, похоже, никогда не пройдет.
— Похоже.
— А что, если нам, месье, посидеть и выпить чего-нибудь бодрящего?
— Какие могут быть возражения?
— Как вы смотрите на то, чтобы пойти в «Суффле»?
— Я бывал там в юности, в старости вернусь, — продекламировал Толю.
— Ха! В старости! Скажете тоже.
— Ну, мальчиком меня не назовешь.
Они вошли в кафе, залихватски закрыли зонтики; на душе у них было радостно. Посетителей набилось битком; на вешалках плащи расставались с влагой. Пахло, как от пса, как от мокрого пса, от мокрого пса, который в придачу выкурил целую трубку. Старики с трудом примостились вдвоем за столиком между группкой молодых людей провинциального вида и какой-то шлюшкой. Молодые люди пытались что-то из себя строить и старательно шумели; шлюшка мечтала. Было слышно, как дождь стучит по асфальту. Соприкоснувшись со скамьей, Браббан и Толю облегченно завздыхали. Краля, вальяжно приподняв тяжелые веки, смерила их томным взором. А затем вновь размечталась. Что касается юных провинциалов, то они не обратили на стариков никакого внимания.
— Я буду перно
[6]
, — сказал Браббан.
— Я тоже, — сказал Толю, который его вообще не пил.
— С абсентом его, конечно, не сравнить.
— Конечно, — согласился Толю.
В тепле их разморило. Но от перно они оживились.
— Вы были на войне, месье?
— Увы, нет, ни на одной. Но я исполнил свой долг иначе; для меня профессия стала служением.
— Понимаю.
— Я научил уму-разуму многих молодых, месье. Дал им представление о людях… об истории… о поражениях… о победах… о хронологии событий…
Устав от его разглагольствований, Браббан влил в себя несколько больших глотков зеленоватого алкоголя.
— Нашим политикам как раз не хватает знания истории. И географии. Не будем о ней забывать. Слышали, что говорят о французах?
Браббан сидел с каменным лицом. Толю его посвятил. Определение их позабавило. Они обнаружили, что ни капельки ему не соответствуют; действительно, у обоих были награды — у одного боевые, полученные в семидесятом на войне, у другого «Академические пальмы», — но при этом оба имели значительные познания в географии, что для второго было естественно и даже необходимо, зато для первого отнюдь не обязательно. Браббан объяснил это так:
— Приходилось, знаете ли, путешествовать.
— Много путешествовали?
— Даже слишком.
— Ну, а я не слишком много ездил. Почти нигде не бывал. А хотелось бы…
Его ус задумчиво тонул в стакане, где таял кубик льда.
— Хотел бы я попутешествовать, — продолжал старик. — Ах, месье, сколько раз я провожал взглядом корабли, исчезавшие за горизонтом! И встречал их из Индии, из Америк. Так говорили раньше: из Америк. Двадцать лет я преподавал в лицее, в Гавре, а ведь город-то портовый. Портовый город, говорю, а не этот понтовый лицей.
— Хе-хе.
— О чем я говорил? Ах да, Гавр. Я видел, как корабли отправляются в дальние плавания, да-да, в дальние плавания. Одни к полюсам, другие к антиподам. А я ни разу не плавал даже в Трувиль. Теперь-то я слишком стар, чтобы странствовать по горам и по долам или болтаться по морям в какой-нибудь скорлупке. Слишком стар.
Казалось, он сейчас распустит нюни. Браббан кашлянул. Собеседник отчасти вернул себе достойный вид.
— У меня были ученики, которые теперь плавают или живут в колониях. От некоторых я получал открытки; они были почти отовсюду. Почти отовсюду…
Повторив это эхом, он замолчал. Взяв слово, его новый знакомый упомянул несколько мест, где ему якобы приходилось бывать, но он мог бы рассказать еще и о том, что из всех стран лучше всего знал некую французскую колонию в Южной Америке, где отбыл пятнадцать лет каторги — так ему порой казалось.
II
Народу у Бреннюира уже порядком, когда Роэль пробирается в гостиную. Жорж Бреннюир представляет его отцу и гостям — деятелям пера и кисти, чьи имена известны у Ванье
[7]
и в «Меркюр»
[8]
. Здесь и поэты-импрессионисты, и художники-символисты; они были знакомы с друзьями Поля Верлена; они хранят воспоминания о туберкулезниках и алкоголиках, скончавшихся в первые годы века, — жертвах редких слов и пунктуации. Кое-кто помнит первые опусы Гийома Аполлинера. Гийом Аполлинер умер ровно два года и два дня назад
[9]
.
Ж.-А. Корнуа излагает свои remembrances
[10]
: вот Гийом в Германии на берегах Рейна, а вот погружается в преисподнюю Национальной библиотеки, служит артиллеристом в Ниме, ранен на фронте и умирает от испанки.
— От испанки! — хмыкает кто-то. — А от чумы не хотите? От черной чумы. Всего-навсего. Как в тысяча триста сорок восьмом!
Роэль немало удивлен; он узнал голос Пилюли. Жорж забыл представить приятелю своего дядю. Но вот дядя поднимает глаза и внезапно узнает бывшего ученика.
— Надо же, Роэль! — восклицает Жером Толю своим скрипучим голосом. — Оказывается, вы в Париже. Будете поступать в «Нормаль»
[11]
?