Волшебная книга судьбы - читать онлайн книгу. Автор: Валери Тонг Куонг cтр.№ 10

Если же Алиса говорила правду и ее мать так дорожила своим имиджем, я стану идеальной виновницей. Она первая покажет на меня пальцем, будет с пеной у рта утверждать, что я – подстрекательница, воплощение дьявола, ведь благодаря этому ей не в чем будет себя упрекнуть, разве что в том, что не уследила за знакомствами дочери, – но какая мать знает всех одноклассников своего ребенка?

Какова бы ни была гипотеза, лучше было не высовываться.

А женщина все равно ушла в дом. Прежде чем закрыть дверь, поправила растение в одном из огромных глиняных горшков, украшавших крыльцо.

Я много бы дала, чтобы зайти с ней в дом, посидеть в гостиной, посмотреть кухню и вдохнуть ее запахи, потрогать деревянные перила лестницы, зарыться носом в занавески в комнате Алисы, лечь на ее кровать. Но я, конечно, ничего этого не сделала, лишь ждала развития событий.

Около полудня дверь снова открылась, и вышла мать Алисы, одетая иначе. На этот раз на ней были брюки цвета хаки, ботинки и зеленые резиновые перчатки. Она ненадолго скрылась за домом, потом я увидела, как она подстригает секатором кусты. Она работала, пока за воротами не появилась вновь серая машина. Высунулась рука с пультом, ворота открылись, зашуршал гравий, и хлопнула дверца. Мужчина с элегантным кожаным портфелем под мышкой быстрым шагом направился к дому, жена семенила следом. Понятно, приехал домой обедать. Дом безмолвствовал около часа, потом дверь вновь распахнулась, на этот раз с грохотом. Мужчина быстро спустился по ступенькам, а женщина кричала ему вслед:

– Я не могу больше! Ты что, не видишь, что я больше не могу?

Но мужчина не обернулся, сел в машину, тронул с места, высунув руку с пультом, открыл ворота и умчался.

Женщина с яростью швырнула на ступеньки тряпку, которую держала в руке.

Ей было плохо, это уж точно. Она страдала. Она крикнула «Я больше не могу!». Лицо ее осунулось, наверняка она плакала. Она не могла простить мужу этого бесчувствия: как он мог составлять досье и заключать сделки, когда присутствие дочери было еще осязаемо в этих стенах, как он мог хотеть есть или пить, как мог делать что-либо, когда она лишь искала следы Алисы в каждом камне дома, в каждом скрипе половиц, в каждом вздохе ветра, как, наконец, он мог оставить ее одну, ее, мать, в такой момент, одну со следами и отголосками, когда ее наотмашь били воспоминания о дочери, о ее последнем дне, о ее последнем вздохе – ее свитер на стуле, черная резинка для волос, намотанная на черепаховый гребешок, тапочка, забытая под кроватью?

Мать Алисы была одна со своей болью, и я ничем не могла ей помочь.

* * *

Я больше не могла оставаться на своем посту. Этот крик «Я больше не могу!» не давал мне покоя. Я не чувствовала такого бессилия с последнего визита к матери, когда та лежала, исколотая и опутанная трубками, на койке в реанимационном отделении. Изменилась ли погода? Или мое состояние? Мне вдруг стало очень холодно. Я вышла из укрытия, зачем-то тревожно оглядываясь. Всего несколько сотен метров отделяли меня от моего нового дома. Я поспешила, скрестив руки, почти обхватив себя ими, в точности как мать Алисы. Ее одиночество крутило мне нутро. Мне хотелось развернуться, побежать к дому, позвонить в дверь и умолять ее не плакать, сказать ей, что Алиса теперь там, куда она стремилась всей душой, сказать, что она ушла не несчастной, не отчаявшейся, – все эти вещи, которые невозможно слышать, хоть это истинная правда.

– Пора положить всему этому конец, – обронила Алиса сентябрьским утром на школьном дворе.

Ее заявление меня ошеломило. Надо сказать, что я в эту ночь почти не спала: накануне тетка в очередной раз устранила меня, так как принимала гостей. Она установила это правило с моего появления в доме и отказывалась его менять, хоть прошли годы. Когда в доме ждали гостей, мне полагалось поесть в шесть часов, под тем предлогом, что после кухня будет целиком посвящена приготовлению ужина. Затем я должна была уйти в свою комнату и больше не показываться. Поначалу я не возражала. Я была еще мала, и, по мне, было лучше побыть одной, чем сидеть, как в остальные вечера, за столом с дядей и теткой, прямыми, как палки, неодобрительно посматривающими на меня, в тишине, нарушаемой лишь стуком приборов да звуком жевания. Но я росла, и ужинать в час, когда раздают подносы в больницах, стало невыносимо. Я предложила делать себе сандвич и есть его позже, за уроками, но у тетки было и другое правило: никакой еды в комнатах. Посадить же меня за стол с гостями, что было бы логично, ибо речь шла о кузенах и более дальней родне, ей и в голову не приходило.

Эти требования были лишь одним примером из многих. Тетка не скрывала своей неприязни ко мне, которая с годами только росла. Я не была ни ее плотью, ни даже ее кровью. Я слышала, как она жаловалась по телефону: «Эта девчонка мой крест, мое несчастье».

Я не пила, не баловалась наркотиками, нигде не бывала, даже не завела бойфренда. Оценкам моим было далеко до Алисиных, но каждый год я без труда переходила в следующий класс. Я не была ни злой, ни агрессивной. Не бунтовала, предпочитая замыкаться в одиночестве и молчании. Только одно – я поняла это позже – могло восприниматься теткой как обида: когда мы разговаривали, я смотрела ей в глаза.

В сущности, ей не в чем было меня упрекнуть. Злилась она сама на себя за то, что не смогла воспротивиться, когда дядя настоял на том, чтобы взять меня в семью. С тех пор она считала себя ущемленной и не выносила моего лица, моего голоса, моего присутствия, самого моего существования. Я была неразрешимой проблемой: за какие грехи ей досталась такая обуза, когда она должна бы жить в свое удовольствие, после того как вырастила своего ребенка и столько лет боролась за место в жизни и семейный очаг? Я слышала, как она жаловалась, закрывшись в ванной:

– Я-то разве пьющая? Я-то разве безработная? Матери что, она умерла! После нее хоть потоп! А я изволь воспитывать ее чадо и платить за все!

Как ни странно, я ей в глубине души даже сочувствовала. Судьба загнала ее в угол. Сначала эта безумная идея дяди взять меня в семью. Не послушавшись своего инстинкта – отказать наотрез, – тетка согласилась, рассчитывая, что он сам передумает и, переварив кончину сестры, отошлет меня к бабушке. Но та подложила ей свинью, умерев от горя через три месяца после дочери.

Пришлось смириться и кусать локти, считая годы: как назло, с моей стороны не последовало ни единой провинности, ни малейшего кризиса трудного возраста, которые оправдали бы иные меры. Хуже того: тетка вошла в роль жертвы, из тщеславия уверив свое окружение, что приняла меня по доброте душевной, – и, стало быть, оказалась вынуждена держать в себе злобу и ненависть, пожиравшие ее на глазах, отчего становилась еще более нервной, когда мы оставались вдвоем.

Так вот, в тот вечер мы оказались с ней лицом к лицу в кухне, после того как она позвала меня пронзительным криком:

– Минааааааааа!!!

Она указала мне на поднос: суп, ломтик ветчины, тарелка макарон и йогурт. Все это, приготовленное для меня, я имела дерзость оставить нетронутым на столе.