Бумажный герой - читать онлайн книгу. Автор: Александр Давыдов cтр.№ 77

Конечно же, я не сразу притерся к этому изобильному, многоцветному, казалось, беспредельному мирозданью. Честно говоря, до конца так никогда и не притерся. В этом бытийном океане остался пловцом, не сделавшись его капелькой. Так всегда и продолжал в мешанине событий искать всеобщий сюжет бытия и хотя бы отблеск чистой, беспримесной истины. Как, скажи, целиком предаться потоку существованья, коль мне в нем привычно сквозили концептуальные схемы? Вот в чем я безусловно преуспел, так это в личностной, что ли, мимикрии. Тут опыт моего книжного бытованья мне наверняка помог, – ведь как литературный герой я был наверняка пластичней человека мира сего: легко менял маски, мог усвоить любой стиль, как лингвистический, так и поведенческий. Нет, не скажу, что с людьми я достиг полного взаимопониманья, всегда чувствовал, что я – одно, они ж – несколько иное. Однако им, надеюсь, мое отличие виделось, как и тебе, не слишком вопиющим, умеренным и простительным чудачеством.

Не подумай, что воплотившись, я только размышлял и назидал. Напротив: поначалу даже слишком увлекся утехами обретенной плоти. Подчас, по виду профаническое царство, где я вдруг очутился, мне казалось каким-то парком развлечений, можно сказать, порушенным райским садом, где не выметена прелая листва и разломаны скамейки. Лишь изредка я задавался вопросами: чьей волей он существует? зачем раскинулся во всю ширь мироздания? Так, умеренно (бывало, что и неумеренно) развлекаясь в Скучном, по большому счету, саду жизни, я лишь постепенно понял, что этот сад есть таинственное нечто, не профанация, а изгаженная истина. Надо сказать, что довольно быстро я там оборвал все цветы удовольствия и мелкотравчатого зла. Или их было не так много, как поначалу виделось, или моя книжная натура оказалась не столь уж ненасытной. Нет, вовсе не явился бдительный и благодетельный сторож, чтоб меня за ухо вывести из того сада. Я сам его покинул, исчерпав до конца да еще подхватив какой-то душевный понос от там произраставших незрелых плодов познания. И мне вслед голосили брошенные евы, которые для меня не стали ни величавым соблазном духа, ни диалектическим противоречием, что основа вселенской гармонии, – исключительно по моей, разумеется, вине.

Уточню себе в оправдание, что я не просто упивался усладами существования и холил свою биологию. Тут был момент испытания пока еще неизведанной жизни, которую я стремился озадачить коварными, с моей точки зрения, вопросами. Я себя воображал большим провокатором, но задачки, которые ей задавал, были вовсе не глубоки, ибо моя еще все-таки сплющенная душа была не чересчур вместительна. Но притом в меня запавшая крупица книжной мудрости позволяла если не понимать, то чувствовать ограниченность мне открывавшейся правды. Да и может ли быть конечная истина столь безысходна, безотрадна, бездарна и бессмысленна? Порой будто кол вонзался в мою, тогда вампирическую, душу, – от высочайших небесных сфер до глубочайших глубин, – и то было явленьем истины во всем ее блеске, истины, которая всё и ничто. Без которой даже и всё – ничто. Истины, которую не выразить словами, поскольку она не какое-либо понятие, а высшее чувство.

9

Свою иноприродность я маскировал не только простительным шалопайством, но старался во всем и всегда избегать яркости, своеобразия (ведь зачем пугать людей как своими личностными преимуществами, так и нехватками?): делал вид, что разделяю все общие мнения, интересы, предрассудки и политические взгляды (на выборах, разумеется, голосовал за партию власти); одевался консервативно и уместно, профессию себе избрал распространенную и востребованную, в которой умеренно преуспел. Раза три был женат, тем не выбиваясь из демографической статистики (надо сказать, что земные женщины, которые во плоти, оказались как-то милей, отчасти и соблазнительней рассеянной в моей книги женственности, однако в моем земном существовании они не сыграли сколько бы значительной роли: меня пощадила, – может, и понапрасну, – Великая богиня страстей). В целом, стремился быть общим местом, нетревожной, удобной для мира банальностью. Правда, детей не завел, ибо бесплоден, как мул. Ребенок мог родиться разве что из моей черепушки, как Афина из головы Зевса.

Свою биографию я вовсе не превратил в роман, всегда ограничиваясь, как я понял совет оракула, ее чисто протокольными, анкетными вехами. Однако себе все же выдумал детство. Не для анкет или мистификации, а именно для себя самого. Вряд ли станешь полностью человеком, себя лишив этой нежной и благодатной поры. Пусть мое детство вымышленное, но ведь и у других почти также: оно едва ль не целиком подменное, состоящее из чужих, а не собственных воспоминаний. (В детстве любого человека – не множество ли подмен и уловок памяти, легко путающей быль с небылью? И не каждый ли, по сути, человек ниоткуда, проникший корнем в гулкую пустошь, где всё и ничто?) Я даже обзавелся своей детской фотографией, – не помню, отыскал ли ее в интернете или подобрал в мусорном баке. Но очень уж мне понравился златовласый мальчуган, ангелочек, будто из какого-нибудь ренессансного гламура, с выражением слишком большой доверчивости к миру, которая чревата тягостным, даже космическим разочарованьем (пообломались, наверняка, его ангельские крылышки), чему возможное следствие – беспощадное взысканье истины. Если приглядеться, взгляд его упорен и чуть суров. В этом чистопородном детстве, как, впрочем, и любом, может таиться и великое добро, и великое зло. Скорей всего, он был, как и я, туповат от природы в том смысле, что хуже других усваивал общие места. А рядом с мальчиком на фотографии слева и справа – туманные тени. Это все, что осталось от самых родных ему душ, его, уверен, щедро одаривших своей любовью и не менее щедро – собственными заблужденьями.

Выбрал я и «место рожденья» – сюрреалистичную маргинальную державу, в необъятнейших, разнообразных просторах которой легко было затеряться. Ее называли страной с непредсказуемым прошлым. Это меня очень устраивало. Но и язык ее был драгоценен: не шоссейные дороги укрощенной лингвистики, а изобильное бездорожье, где сам пролагаешь путь. На нем легко сболтнуть глупость, но легче и высказать небывалое. Это верно, что две беды мною избранной державы, просторной для добра и зла, – дураки и дороги. Тут действительно прямая связь: бездорожье плодит дураков, не знающих пути, но и первопроходцев.

А порой своего детства я избрал довольно уютный, пусть и немного затхлый временной закуток. Хотя мир уже тогда был извращенным и перевранным, но куда живей и природней, чем нынешний. Его ложь была наивна. Не теперешняя злокозненная полуправда, а скорей множество самых различных заблуждений, как сугубо частных, так и в отношении проблем необъятного масштаба, вроде пространства, времени и устройства вселенной. Сейчас, издали, тот мир кажется тем более привлекательным, ибо его соблазны были простодушны. То была узенькая реальность малообразованного и дурно воспитанного общества, – подлинному злу и негде было развернуться в зауженных, плосковатых душах. Оно (общество, имею в виду) только-только отряхнуло адский морок и, может быть, как раз оттого именно чуралось глубин. Не припомню, каков был ад накануне моего придуманного рождения: предпоследняя ли атомная война или какая-нибудь извращенная тирания? Но точно скажу, что общество в ту пору пугливо отползало от бездны. Души тогда были еще живые, хотя и простенькие. Мое ложное детство будто совпало с младенчеством мирозданья. А у ребенка – какие преступления? Только мелкие шалости. Тогдашние политики, ясно, врали напропалую, но, как детишки-фантазеры, кажется, сами веря собственной лжи и наведенным иллюзиям. Государственных мужей я и вовсе никогда не упрекну в обмане, пусть это делают оппозиционные партии. Это им подобает. Только последний придурок и трусливый конформист верит какой-либо державной риторике.