Бумажный герой - читать онлайн книгу. Автор: Александр Давыдов cтр.№ 76

Вера диктует, что судьба мирозданья предписана вдохновенными пророчествами, занесенными в величайшую Книгу. Моя-то не величайшая, но все ж, как уже отметил, главная книга моей личной судьбы. Однако не скажу, что этот оракул так уж ее прояснил, мою судьбу, – впрочем, невнятны и любые оракулы. Поверь мне: я действительно раскрывал свою книгу наугад – в ней, если покопаться, уверяю тебя, можно отыскать и куда более изящные словесные обороты и даже вполне оригинальные соображения. Но что выпало – то выпало. Возможно, я понял пророчества моей книги поверхностно, а смысл их гораздо глубже. Все ж они оказались провиденциальны. В своей последующей жизни, уже воплощенным, я, так или иначе, натыкался то на одно из них, то на другое, то на третье. Или, по крайней мере, они мне маячили в бытийном тумане.

8

Итак, я, отринув сомненья (дело-то неизведанное!), вочеловечился. Понятно, что ты, постоянно меня пытавшийся поймать на лжи, преувеличении, фантазиях, – даже был не прочь и вовсе записать в параноики, – станешь допытываться, как мне удалось? Средь мировых чудес это, думается, не наибольшее: возможности мирозданья куда шире нашего скудного здравомыслия, а причинности и формальной логики в нем и вовсе кот наплакал (см. труды современных физиков). Уверен, что случай вовсе не беспрецедентный: если многим живущим довелось угодить в книгу, став чисто литературными героями, вовсе не похожими на то, чем они были в жизни, почему б и не наоборот? Впрочем, тебе, не посвященному в тайны соотношенья жизненного и письменного, трудно будет вникнуть в подробности. Нет, я вовсе не уклоняюсь от ответа. Напротив: предложу более или менее правдоподобную для тебя версию. Ну допустим, я вцепился, впился, будто клещ, в чью-то податливую душу, чужую личность подменив своей вымышленной, тем овладев и телом – ее вместилищем. Разве не правдоподобно? Самому ж тебе наверняка попадалось немало индивидов, завороженных какой-либо книгой, которые и говорить-то способны лишь цитатами из нее, подражают впечатлившему их образу (подростком ты ж наверняка упоенно играл в д’Артаньяна), – иногда туда вживаются без остатка, – да и в голове у них сплошь вычитанная мудрость или книжная романтика. Как видишь, даже закон сохранения вещества остался ненарушенным.

Так или иначе, я проник в мир иль туда низошел, став плотью, уж разумеется, не как Творящее Слово, однако все ж как творческое словечко. Думаю, тебе не надо объяснять, какое потрясенье я испытал, воплотившись, – даже наверно большее, чем сознав себя литературным героем. Сам понимаешь, сколь сильное переживание вдруг обрести плоть после прежней бестелесности, – ведь появляются новые нужды, проблемы, заморочки, но и прежде неведомые острейшие радости. Однако данную тему я целомудренно пресеку, очень уж она интимна. Только отмечу, что оно, тело, как я вскоре понял, и обременяет мысль, которую подчас лишает непредвзятости, делает извилистой, отклоняет от первоначально заданной цели, но чем-то и обогащает. Полноценный мыслитель мыслит не только лишь мозговыми извилинами, а и всеми органами внутренней секреции, мышечной системой, конечно, сердцем и, разумеется, эрогенными зонами. Тут смолкну: мне, как существу по происхожденью бумажному, обретенное тело всегда виделось чем-то стыдным, даже похабным, а его обсуждать – бесстыдством, достойным самой низкопробной, порнографической литературы.

Да уже попросту дышать мне было непривычно. Мое-то прежнее пространство – безвоздушно, притом напитанное книжной пылью: там лишь дух веет, где хочет, и дуновенья мысли колышут листву концептуальных дерев. Короче говоря, после мирка напряженной мысли и экзальтированного чувства, хотя и значительного, но все же плоского и небрежно детализированного, я оказался в мире объемном и многоцветном. От многоцветья у меня даже в глазах зарябило. Мой-то автор, скорей не живописец, а график, творил черно-белый, довольно сумрачный универсум, иногда применяя разве что самые банальные цветовые характеристики, вроде того, что небо синее, а листва – зеленая. Но в первую очередь я был потрясен даже не объемностью и не многоцветьем воплощенного мира, а его многолюдьем. Целую вечность я провел, можно сказать, наедине со своим автором, ибо в моей книге лишь мы двое – полноценные субъекты. А тут какое вдруг множество! И каждый – именно субъект, каждый сокровенен, со своим смыслом, замыслом и целью, сознательным иль бессознательным коварством, а также и влеченьем к добру, как кто его понимает. Такое людское изобилье мне, коль честно, показалось избыточным. Да, разумеется, каждый – субъект, и каждый индивидуален, но все-таки в любом из них много и всеобщего: и расового, и национального, и регионального, и, так сказать, корпоративного. Я, видимо, как бывший книжный герой, и воплотившись, был склонен к обобщениям, поэтому легко распознавал типажи, модели поведения, общность предрассудков, то есть неисконное, неиндивидуализированное в людях. Типажей выявил, разумеется, много, учитывая половые, возрастные, расовые и вообще этнические, а также все прочие групповые различия. Но все-таки ведь не десять миллиардов! Зачем же, недоумевал я, эти миллионы и миллионы с виду бесцельных, ни в чем не назидательных существований?

Тут, я думаю, ты надо мной посмеешься. И поделом! Во-первых, как еще недавнему литературному персонажу, мне было трудно осознать, что существованье бывает не с целью, а просто так, в себе и для себя, – а верней, для высшей, непостижимой и очень отдаленной цели. Потом, как субъект, не сразу изживший свою плосковатость, я был склонен к горизонтальным, что ль, а не вертикальным соотнесеньям. Да, если исходить из в широком смысле горизонтали, то все человечество нетрудно разбить на конечное число типажей. Однако всякая личность, как мне в конце концов удалось понять, по замыслу несоизмеримо более вдохновенного и прозорливого, чем мой, Создателя, одновременно и вертикаль до небес от самой преисподни. И каждый любим Создателем, каков ни есть, со всей своей личностной бездарностью, чисто человеческим поганством и даже очевидной преступностью (почему-то мне легче поверить, что Им не оставлен и великий преступник, чем просто говнюк). Чего ж тут, кажется, непонятного? Ведь я всегда надеялся, что и мой создатель меня все ж любит, как умеет, пускай не страстно, даже чуть холодновато. Однако его не такой уж просторной, как я подозревал, души хватало лишь на одного героя – то есть меня, что исключало мою ревность. Притом я был уверен, что достоин любви автора по причине своих выдающихся, неординарных свойств, а не просто как его творенье по образу и подобию.

Да и не только человеческих существ в этом новом для меня мире, как мне казалось, переизбыток, но он и вообще изобиловал вовсе и не обязательными с моей точки зрения деталями (опять-таки в самом широчайшем смысле: разумею под ними все избыточное изобилие и творений человека, и природных явлений). Признаю, что некоторые, – даже многие, – меня потрясли своей невероятной красотой или просто заворожили тихой прелестью. Однако, даже потрясенный как мощью человеческого гения, так и творческой изобретательностью природы, а также познавший умиленье души, я все же не сумел их воистину полюбить (сам знаешь, кто подчас таится в деталях), поскольку те будто бы скрадывали сюжет, общий смысл бытия до такой степени, что, как я потом убедился, очень многие пытливые умы предполагали его и вовсе бессмысленным. Однако не исключаю, что и те были в какой-то мере заражены чисто книжным телеологизмом, дурной привычкой в любых явленьях и событиях искать сюжет, очевидный смысл, а то еще и мораль.