Железный Шурик - читать онлайн книгу. Автор: Леонид Млечин cтр.№ 6

Ездили на велосипедах — по проспекту Революции, где машин тогда было мало, или по плацу Третьего интернационала. Иногда отправлялись далеко за город, там, в лесу отдыхали, играли в карты или домино.

Ездили втроем или вчетвером: Харазов, Шелепин, Виктор Рудаков, с которым Александр Николаевич сидел на одной парте, еще один его одноклассник Борис Редин, который погиб на фронте при взятии Севастополя.

— От тех времен у меня сохранился один-единственный снимок. Все фотографии пропали в войну, — с горечью в голосе говорил Харазов. — Город сгорел, а население немцы выгнали. Моя мама чудом выжила.

Валерий Иннокентьевич вырос на улице Фридриха Энгельса, в том же доме, где некоторое время жил попавший в опалу поэт Осип Мандельштам.

— Восемнадцатого августа, в день авиации, а это же и сашин день рождения, — с удовольствием вспоминал Харазов, мы обычно ездили в аэроклуб, который находился за Коминтерновским кладбищем. Там орешник чудесный, к этому времени орехи уже поспевали. В аэроклубе училась летать моя будущая жена, Людмила Петровна. Она мечтала стать летчиком, написала письмо наркому обороны Ворошилову. Он ответил: мы женщин не берем. А поженились мы ровно за неделю до начала войны, пятнадцатого июня сорок первого.

Мальчиком Саша Шелепин бегал на танцы. Спиртным он не увлекался ни в юности, ни в зрелом возрасте — редкое для советских руководителей качество.

Валерий Харазов:

— Мы с ним не выпили даже после окончания десятого класса. Он к вину и к водке относился пренебрежительно…

Шелепин закончил школу с отличием, получив в награду карманные часы фирмы «Павел Буре», и имел право поступить в любое высшее учебное заведение без экзаменов.

В Воронеже был крупный университет, медицинский институт, педагогический, сельскохозяйственный… Но Шелепин твердо выбрал знаменитый до войны Московский институт истории, философии и литературы (ИФЛИ), созданный в тридцать первом году.

Шелепин и Харазов в тридцать шестом поехали в Москву. Шелепина приняли на исторический факультет ИФЛИ, Харазов, прирожденный технарь, поступил в Московский авиационный институт.

ИФЛИ был лучшим гуманитарным вузом того времени, воспитавшим целое поколение интеллигенции. Как выразился один из выпускников, ИФЛИ оказался вузом молодых поэтов, безбоязненных полемистов и творчески мыслящих философов. В тридцать девятом, когда Шелепин уже был студентом, институту присвоили имя Н.Г. Чернышевского.

Учившийся в ИФЛИ сын посла и сам будущий посол Олег Александрович Трояновский писал, что «во время майских и ноябрьских демонстраций по пути на Красную площадь, проходя мимо определенного места, было принято хором кричать: „Да здравствует Борис Леонидович Пастернак!“

Конечно, перед войной Борис Пастернак еще не воспринимался властью как диссидент, но само по себе приветствие поэту во время демонстрации было фантастическим вольнодумством.

Институт задумывался как кузница идеологических кадров, но там собрались лучшие преподавательские кадры, которые вышли далеко за рамки этой задачи. Учиться в институт приходила и приезжала со всей страны тянувшаяся к знаниям молодежь, и получился, по словам одного из бывших студентов, «островок свободомыслия среди моря догматизма».

Выпускники института по праву гордились тем, что из ИФЛИ вышел цвет московской интеллигенции. Правда, многие из них погибли на фронтах Великой Отечественной.

«Особая атмосфера ощущалась в институте даже в обеденную перемену, — вспоминал Юрий Александрович Поляков, ставший известным историком и академиком, — девушки у окна напевали мало еще известную тогда, но ставшую нашим гимном, сочиненную ифлийским поэтом Павлом Коганом „Бригантину“, одна группа студентов в коридоре ожесточенно спорила о новом фильме, а другая слушала юного пиита, вдохновенно декламировавшего свои стихи».

Конечно, бывшие ифлийцы на склоне лет, вполне возможно, несколько преувеличивали свободомыслие студенчества и степень «ифлийского братства».

«Тогда еще не было Высшей партшколы, — вспоминал ифлиеец Григорий Померанц, добровольцем ушедший на фронт, — и кадры в ИФЛИ наколачивали подковы на свои копыта. Несколько мальчиков и девочек из десятилеток, принятых на первый курс, выглядели как Иванушка и Аленушка в избе у бабы-яги…

На старших курсах извивался клубок змей. Кадры могли уцелеть, только уничтожая друг друга, и они это поняли. Каждая ошибка на семинаре разоблачалась как троцкистская выоазка. В каждом номере стенгазеты кого-то съедали живьем».

Но высокий уровень образования в ИФЛИ и атмосфера «битвы за знания» сомнению не подлежат. Александр Шелепин получил в Институте хорошее образование. Не случайно в хрущевском и брежневском руководстве он выделялся своей образованностью.

По количеству поэтов и непризнанных гениев ИФЛИ не знал себе равных. Сама атмосфера ИФЛИ, находившегося в Сокольниках, прямо в лесу, располагала к поэзии. Среди ифлийцев Семен Гудзенко, Павел Коган, Юрий Левитанский, Давид Самойлов, будущий диссидент Лев Копелев и его жена Раиса Орлова. В аспирантуре ИФЛИ учился Константин Симонов, но недоучился, потому что отправился военным корреспондентом на Халхин-Гол.

Впрочем, институт притягивал к себе и будущих историков, и философов. С философского факультета вышли такие известные ученые, как Арсений Гулыга и Александр Зиновьев.

«Как я теперь понимаю, — вспоминал Александр Твардовский, учившийся в том же институте, — в ИФЛИ не было такого разудалого вольномыслия, да и годы, когда я учился, вовсе не способствовали свободе собственных мнений, хотя юные индивидуальности стремились быть каждый на особицу.

Это может показаться странным и невероятным, но в тридцать седьмом, восьмом, девятом, то есть в годы разгула сталинского террора, не пощадившего и ИФЛИ (и там сажали — и студентов, и преподавателей, а на комсомольских собраниях, проходивших каждую неделю по два-три раза, на трибуну выходили чередом дети «врагов народа» и каялись, что проглядели, не увидели, как у них под боком мама или папа… — говорилось с оттенком отчужденной брезгливости: «отец», «мать» или чаще — «он», «она».), в это время поэты еще громогласно провозглашали что-то свое.

Но фрондерство мальчиков было слишком легковесным и только им представлялось чем-то мощным.

Я с детства не любил овал, Я с детства угол рисовал.

Эти строки были как бы эмблематичными для всей фрондирующей поэтической молодежи. Программа. Мы угловаты и необтекаемы, мы врежемся в современную поэзию. В действительности же эти мальчики были ортодоксальны.

И если допустить фантастическую мысль, что, скажем, Сталин прочитал бы у того же Павла Когана строки: «Но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя», он был бы доволен: хорошие мальчики растут, эти за мной пойдут куда угодно. Ах, какая смена растет: до Ганга…»

Твардовский был много старше основной массы студентов, но уже знаменит поэмой «Страна Муравия» и в тридцать девятом получил самый высокий орден — Ленина. Как студенческий фольклор ходил рассказ о том, что на выпускном экзамене Твардовскому достался билет с вопросом о «Стране Муравии».