Здравствуй, грусть - читать онлайн книгу. Автор: Франсуаза Саган cтр.№ 16

В шесть часов вечера дверь отпер отец. Когда он вошел ко мне, я машинально встала. Он молча посмотрел на меня, и я все так же машинально улыбнулась.

— Хочешь, поговорим? — сказал он.

— О чем? — спросила я. — Ты ненавидишь объяснения, я тоже. И они ни к чему не ведут…

— Ты права. — У него явно отлегло от души. — Тебе надо держаться с Анной поласковей, быть терпеливой.

Последнее слово меня поразило — мне быть терпеливой с Ан-ной. Он все ставил с ног на голову. В глубине души он считал, что навязывает Анну своей дочери. А не наоборот. У меня были основания для самых радужных надежд.

— Я вела себя гадко, — сказала я. — Я извинюсь перед Анной.

— Скажи, ты… гм… ты счастлива?

— Конечно, — беспечно ответила я. — И потом, если мне будет очень уж трудно ужиться с Анной, я пораньше выйду замуж — только и всего.

Я знала, что такой выход его огорчит.

— Об этом нечего и думать… Ты ведь не Белоснежка… Неужели ты с легким сердцем сможешь так скоро расстаться со мной? Ведь мы прожили вместе всего два года.

Для меня эта мысль была так же мучительна, как и для него. Я поняла, что еще минута, и я с плачем припаду к нему и буду говорить о погибшем счастье и о моих раздутых переживаниях. Но я не могла превращать его в сообщника.

— В общем, я, конечно, сильно преувеличиваю. Мы с Анной прекрасно ладим друг с другом. При взаимных уступках…

— Да-да, — сказал он. — Само собой.

Должно быть, он, как и я, подумал, что уступки едва ли будут взаимными и скорее всего их придется делать мне одной.

— Видишь ли, — сказала я, — я ведь отлично понимаю, что Анна всегда права. Она в своей жизни преуспела гораздо больше лас, ее существование гораздо более осмысленно…

У него невольно вырвался протестующий жест, но я продолжала как ни в чем не бывало:

— … Пройдет какой-нибудь месяц, два, я полностью усвою взгляды Анны, и наши глупые споры кончатся. Надо просто набраться терпения.

Он смотрел на меня, явно сбитый с толку. И испуганный — он потерял компаньона для будущих проказ и в какой-то мере терял прошлое.

— Ну, не надо преувеличивать, — слабо возразил он. — Я признаю, что навязывал тебе образ жизни, не совсем подходящий по возрасту ни тебе… гм… ни мне, но наша жизнь вовсе не была бессмысленной или несчастливой… нет. В общем, не так уж нам было грустно или, скажем, неуютно эти два года. Не надо все зачеркивать только потому, что Анна несколько по-иному смотрит на вещи.

— Зачеркивать не надо, но надо поставить крест, — сказала я с убеждением.

— Само собой, — сказал бедняга, и мы сошли вниз. Я без малейшего смущения извинилась перед Анной. Она сказала, что это пустяки и причина нашего спора — жара. Мне было весело и безразлично.

Как было условлено, я встретилась с Сирилом в сосновой роще; объяснила ему, что надо делать. Он выслушал меня со смесью страха и восхищения. Потом притянул к себе, но было поздно — пора возвращаться домой. Я сама удивилась тому, как мне трудно расстаться с ним. Если он хотел привязать меня к себе, более прочных уз он не мог бы найти. Мое тело тянулось к его телу, обретало самое себя, расцветало рядом с ним. Я страстно поцеловала его, мне хотелось сделать ему больно, оставить какой-то след, чтобы он ни на минуту не забывал обо мне в этот вечер и ночью видел меня во сне. Потому что ночь будет тянуться бесконечно долго без него, без его близости, его умелой нежности, внезапного исступления и долгих ласк.

На другое утро я пригласила отца прогуляться со мной по до-роге. Мы весело болтали о разных пустяках. Вернуться я предложила через сосновую рощу. Было ровно половина одиннадцатого — я поспела минута в минуту. Отец шел впереди меня, тропинка была узкая и заросла колючим кустарником, он то и дело раздвигал его, чтобы я не оцарапала себе ноги. Вдруг он остановился, и я поняла, что он их увидел. Я подошла к нему.

Сирил и Эльза спали, лежа на опавшей хвое и являя взгляду все приметы сельской идиллии; они действовали в точности по моей указке, но, когда я увидела их в этой позе, у меня сжалось сердце. Что из того, что Эльза любит отца, а Сирил любит меня, — они оба так хороши собой, оба молоды, и они так близко друг от друга… Я взглянула на отца — он не двигался, впился в них взглядом, неестественно побледнев. Я взяла его под руку.

— Не надо их будить, уйдем.

Он в последний раз посмотрел на Эльзу. На Эльзу, раскинувшуюся на спине, во всей своей молодости и красоте, золотистую, рыжую, с легкой улыбкой на губах — улыбкой юной нимфы, которую наконец-то настигли… Он круто повернулся и быстро зашагал прочь.

— Вот шлюха, — бормотал он. — Вот шлюха!

— За что ты ее бранишь? Разве она не свободна? — Причем здесь свобода? Тебе что, приятно видеть, как Сирил спит с ней в обнимку?

— Я его больше не люблю, — сказала я.

— Я тоже не люблю Эльзу, — крикнул он в ярости. — И все равно мне это неприятно. Не забывай, что я — гм… я жил с нею! А это куда хуже…

Мне ли было не знать, что это куда хуже! Наверное, его, как и меня, подмывало броситься к ним, разлучить их, вновь вернуть. себе свою собственность — то, что было твоей собственностью.

— Услышала бы тебя Анна!…

— Что? Анна?.. Конечно, она не поняла бы или была бы шокирована, это вполне естественно. Но ты! Ведь ты моя родная дочь. Неужели ты меня перестала понимать, неужели тебя это тоже шокирует?

До чего же мне было легко направлять его мысли. Меня даже немного напугало то, что я так хорошо его знаю.

— Я не шокирована, — сказала я. — Но в конце концов, надо смотреть правде в глаза: у Эльзы память короткая, Сирил ей нравится, она для тебя потеряна. Особенно если вспомнить, как ты с ней обошелся. Такие вещи не прощают…

— Захоти я только… — начал отец, но с испугом осекся.

— Ничего бы у тебя не вышло, — сказала я с убеждением, точно обсуждать его надежды вернуть Эльзу было самым будничным делом.

— Но у меня и в мыслях этого нет, — сказал он, обретая трезвость.

— Еще бы, — ответила я, пожав плечами.

Это пожатье означало: «Бесполезно, бедняжка, ты вышел из игры». Весь обратный путь он молчал. Дома он обнял Анну и, закрыв глаза, несколько мгновений прижимал ее к себе. Удивленная, она подчинилась с улыбкой. Я вышла из комнаты и, сгорая от стыда, прижалась в коридоре к стенке.

В два часа я услышала тихий свист Сирила и спустилась на пляж. Сирил сразу же помог мне взобраться в лодку и поплыл в открытое море. На море было пустынно — никому не приходило в голову купаться в такую жару. Вдали от берега он спустил парус и обернулся ко мне. Мы едва успели перемолвиться словом.

— Сегодня утром… — начал он.

— Замолчи, — сказала я, — ох, замолчи!

,

– Эдуар, малыш, вы выглядите очень усталым. Это все ваша работа в страховой конторе? Надо за вами присмотреть.

– Я очень голоден, – признался Эдуар.

Фанни рассмеялась:

– Пойдемте со мной на кухню. Там остались ветчина и сыр.

Они были уже в дверях, когда услышали голос Алена, невыразительный и безликий до неузнаваемости:

– Эдуар, ты видел эту фотографию Беатрис в «Опера»?

Эдуар подскочил и заглянул через плечо дядюшки в журнал. На снимке была Беатрис в вечернем платье: «Юная Беатрис Б. репетирует главную роль в пьесе N в театре „Атена“». Фанни посмотрела на спины мужа и племянника и пошла на кухню. Глянув в маленькое зеркальце, она громко сказала:

– Я почему-то нервничаю. Странно все как-то…

– Я ухожу, – сказал Ален.

– Ты сегодня вернешься? – мягко спросила Фанни.

– Не знаю.

Он и не посмотрел в ее сторону, он вообще больше не смотрел на нее. Он проводил теперь почти все ночи напролет с девицей из бара «Мадлен» и спал у нее, обычно так до нее и не дотрагиваясь. Она рассказывала ему о своих клиентах, а он не перебивая слушал. У нее была комнатка поблизости от вокзала Сен-Лазар, окнами на фонарь, и свет этого фонаря причудливо расцвечивал потолок. Когда Алену случалось выпить лишнего, он сразу же засыпал. Ален не знал, что Жолио платил этой девице, и считал, что ее расположение к нему объясняется любовью, впрочем, она в конце концов действительно привязалась к этому нежному и так хорошо воспитанному человеку. Он запрещал себе думать о Фанни, хорошее настроение которой как-то успокаивало его.

– И давно вы ничего не ели?

Фанни с радостью наблюдала, как Эдуар заглатывает еду. Он посмотрел на нее и от нежности, которую прочел в ее взгляде, переполнился благодарностью. И вдруг как-то сломался. Эдуар был так одинок, так несчастен, а Фанни была так добра. Он залпом выпил стакан пива – в горле у него стоял ком.

– Два дня, – сказал он.

– У вас нет денег?

Он кивнул. Фанни возмутилась:

– Вы сошли с ума, Эдуар. Вы прекрасно знаете, что наш дом всегда открыт для вас. Приходите когда хотите, не дожидаясь голодных обмороков. Это же смешно.

– Да, – сказал Эдуар. – Я смешон. И не просто смешон, а еще хуже.

Пиво слегка опьянило его. Впервые он подумал, что хорошо бы освободиться от своей неудобной любви. В жизни ведь есть и кое-что другое, он понял это. Дружба, привязанность, а главное, понимание, вот этой, например, замечательной женщины, Фанни, на которой так умно и так счастливо женился его дядюшка. Они перешли в салон. Фанни взяла в руки вязанье – вот уже месяц, как она начала вязать. Для женщин в несчастье вязание – один из спасительных выходов. Эдуар сел у ее ног. Они зажгли камин. Им обоим стало полегче – и ей, и ему.

– Ну, расскажите мне, что у вас там не ладится, – через какое-то время сказала Фанни.

Она была уверена, что он заговорит о Беатрис, и ей в конце концов даже стало любопытно, что же она такое? Фанни всегда считала ее красивой, довольно живой и глуповатой. Может, Эдуар объяснит, в чем секрет ее обаяния? К тому же она была почти уверена, что Ален одержим некой идеей, а не самой Беатрис.

– Вы ведь знаете, что мы… ну, что Беатрис и я…

Эдуар смешался. Фанни заговорщически улыбнулась ему, и он покраснел, – душераздирающая жалость к самому себе пронзила его. Ведь всем он казался счастливым возлюбленным Беатрис. А он им больше не был. Эдуар прерывистым голосом начал свой рассказ. По мере того как он пытался объясниться и разобраться в причинах своего несчастья, оно становилось все более очевидным, и кончил он свой рассказ, положив голову на колени Фанни и сотрясаясь в рыданиях, освобождавших от мучений. Фанни гладила его по голове и взволнованным голосом говорила: «Маленький мой». Она была даже огорчена, когда он поднял голову, потому что ей очень нравилось гладить его мягкие волосы.

– Прошу прощения, – со стыдом сказал Эдуар. – Я так одинок, и так давно одинок…

– Я знаю, что это такое, – сказала Фанни не подумав.

– А Ален… – начал Эдуар.

Но остановился, вдруг вспомнив, как странно вел себя Ален и как внезапно он исчез. Фанни казалось, что Эдуар в курсе дела. Она принялась рассказывать ему о безумии мужа и опомнилась, только когда увидела, что Эдуар оцепенел, пораженный услышанным. Оцепенение, впрочем, было довольно оскорбительным. Он окаменел от мысли, что его дядя мог любить и страстно желать Беатрис. Поняв свою неловкость, он подумал о том, как опечалил Фанни, и схватил ее за руку. Эдуар сидел в шезлонге у ее колен; он был совершенно измучен тоской. Он потянулся к ней, положил голову ей на плечо, и Фанни отложила вязанье.

Эдуар задремал. Фанни погасила свет, чтобы ему легче было уснуть. Она не двигалась, едва дышала, равномерное дыхание молодого человека щекотало ей шею. Она была немного взволнована, но старалась не думать об этом.

Через час Эдуар проснулся. Было темно, голова его лежала на плече у женщины. Первым его жестом был жест мужчины. Фанни прижалась к нему. Один жест повлек за собой другой. На рассвете Эдуар открыл глаза. Он был в незнакомой постели; на уровне своих глаз он увидел старческую руку, унизанную кольцами. Он закрыл глаза, потом встал и тут же ушел. Фанни сделала вид, что спит.

Наутро Жозе позвонила Бернару. Она сказала ему, что ей нужно поговорить с ним, и он тут же все понял. Впрочем, он всегда это понимал и удивился собственному спокойствию. Она была нужна ему, он любил ее, а она его не любила. Эти три предложения были последними звеньями в цепи его мучений и слабостей, и ему теперь долго придется освобождаться от них. Три дня в Пуатье – единственный подарок этого года, когда он, благодаря тому, что был счастлив, почувствовал себя мужчиной. Несчастье не учит ничему, а все отверженные – уроды.

Дождь лил как из ведра; все говорили, что весна эта не похожа на весну. Бернар шел на последнее свидание с Жозе; подойдя, он увидел, что она уже ждет его. Все происходило так, словно он и раньше всегда представлял себе эту сцену.

Они сидели на скамейке, без конца шел дождь, оба чувствовали смертельную усталость. Она говорила ему, что не любит его, он отвечал, что это не имеет значения, и убогость слов наполняла их глаза слезами. Это было на одной из лавочек на площади Согласия, среди вечного и нескончаемого потока автомобилей. И огни города там такие жестокие, какими бывают воспоминания детства. Они держались за руки, Бернар склонялся к лицу Жозе, залитому дождем, а его лицо было залито страданием. И поцелуи, которыми они обменивались, были поцелуями страстных любовников, потому что жизнь не удалась у обоих, и им это было безразлично. Нельзя сказать, что они не любили друг друга. И промокшая сигарета Бернара, которую он тщетно пытался закурить, была метафорой из жизни. Потому что никогда не суметь им быть счастливыми, и они уже знали это. И оба смутно понимали, что и это им все равно. Ну совсем все равно.