Короче, полетели мы в Лондон и летали (как выражается Крестьянин Джо
[225]
) всю дорогу. А когда «ДС-8» загудел и нырнул в густой английский туман, все сообразили, что после нашего трансатлантического балагана почти наверняка грядет таможня, и все, что не спустишь в унитаз, лучше быстренько проглотить.
Подплыли мы к деловитой стойке британской таможни, чертова дюжина из Америки, у всех глаза на полвосьмого, все в коже, мехах, ковбойских шляпах и вообще прикинуты шикарно. Увидев такое, затюканный таможенник тяжко вздохнул, а затем три часа вежливо нас шмонал – заглянул даже в цилиндры двух «харлей-дэвидсонов». И только сильно под вечер наш таксишный кортеж устремился к Лондону по кривосторонним дорогам, сопровождаемый Ангелами Стариком Бертом и Смазкой Сэмом Смэзерсом на двух громадных моциках. К «Эпплу» мы прибыли уже в липких серых сумерках.
Группка верных ждала у дверей, исходя лучистым терпением благоговейных пилигримов. Фрисковая Фрэн, высокая блондинистая мамашка тридцати пяти лет, у которой была слабость к Старику Берту и его новому «харлею», а также норковая шуба за шесть штук баксов поверх футболки и засаленных джинсов, оглядела стадо фанатов на ступеньках Сэвил-роу, затем чопорное конторское здание и заметила:
– Такое ощущение, что я сейчас Папу Римского узрю.
В наружном вестибюле нас встретила щекастая секретарша – мужчин одарила наглой ухмылкой, всех поголовно – тиснеными приглашениями. Она смахивала на Лулу в «Учителю с любовью»
[226]
. Когда позвонили сверху, она запустила нас в вестибюль № 2, где рок-н-ролльные менеджеры – янки, англы и даже один заезжий лягушатник – стали здороваться, обниматься, давать пять и базарить про рок-н-ролл. Так мы преодолели вестибюль № 2 и очутились в ало-ковровой цитадели вестибюля № 3, где к нам наконец спустился Джордж Харрисон, пожал всем руки и проводил в самое сердце «Эппла» – бесконечные кабинеты, путаные коридоры, сплошь увешанные золотыми пластинками, громадная студия звукозаписи в подвале – которую как будто Дисней проектировал для капитана Немо, а дизайнером нанял Хью Хефнера
[227]
, – и в конце концов в арку без двери и наверх, в большую комнату, где, сказали нам, будет наша вписка. У нас глаза на лоб полезли. Комната была забита едой – жареные поросята с яблоками во рту, копченые индейки, сыр, хлеб, ящики шампанского и эля – башнями под потолок… это потому, объяснили нам, что в «Эппле» скоро большая рождественская вечеринка. Старик Берт тотчас уронил свою пожамканную скатку на пол и пинком отправил под стол, заваленный глазированной гусятиной и начинками.
– Можно жить, – объявил он.
На полсек заскочил Ринго, а один раз мы вроде заметили в коридоре Пола, хотя кто-то сказал, что это никакой не Пол, Пол в Нью-Йорке, у него помолвка. Но он правда был ясноглазый, обворожительный и босой – может, и впрямь Пол. И маленький к тому же.
– Они все такие… такие… – Паук, долговязая бывшая звезда легкой атлетики из Лос-Анджелесского универа, обернувшаяся волосатым тридцатилетним хипьем, подбирал слово, – миниатюрные.
– Я думал, у них только Ринго такой, – прибавил Смазка Сэм.
– Точняк, – сказала норковая мамашка, чьи глаза сияли нежной заботой. – Хочется над ними зонтик, что ли, подержать.
Джона мы увидели только потом, при знаменитом Рождественском Разгроме «Эппла». Тот вечер описан в куче книжек, где то янки виноваты, то наоборот, так что углубляться не будем. Я только расскажу, как он появился, – пущей драматичности ради…
День подбирался к кануну праздника, а мы выбрались из нашего съестного кабинета побродить по рождественскому Лондону и хорошенько напиться в пабах – нагулять аппетит к грядущему пиру. Дошагали назад до Сэвил-роу, 3, мимо стайки щекастых фанаток, что топтались на ступеньках с книжицами для автографов (и все они смахивали на Лулу), через вестибюли № 1 и 2 в святая святых вестибюля № 3, и увидели, что плацдарм посреди роскошного алого ковра занят другим отрядом янки. Без понятия, на какие рычаги они давили, чтоб так глубоко забуриться в «Эппл», – выглядели они еще затрапезнее нас. Щербато ухмылялись полдюжины бородачей, вопила толпа голых деток, и еще была одна тетка – худющая и рыжая, в том районе тридцати, где обостряется жилистость, в крестьянском домотканом платьице, синем и поблекшем; гнусавила она тоже по-деревенски.
– Мы Семья Огненного Пса, – сообщила она. – Приехали посмотреть на «Битлз» из Форт-Смита, Арканзас. У меня сон был, будто мы с Джоном бежим в синей такой воде, как бы металлической, в Карибском море, а он смотрит на меня и говорит: «Давай вместе». И «Билет на поезд»
[228]
играет. И мы голые. Под кислотой. Выбежали из воды – и прямо в небо. А меня по правде зовут Люси Алмаз
[229]
. Давайте, ребятки, еще разик споем.
Толпа детишек угомонилась, послушно уселась в кружок и затянула:
– Джон и Йо-ко Ринг-го с нииии-ми. Джон и Йо-ко Ринг-го с нииии-ми.
Женщина затанцевала на ковре – она змеей извивалась в такт, сплошные коленки, локти и веснушки.
– Мы знаем, что они тут. У нас ребятенок бегал в коридоре и видал, как они тащили большой красный мешок. А эта песня сведет нас вместе.
Ее веки затрепетали и захлопнулись в предвкушении божественной перспективы, затем она остановилась; взор поблек, как ее синее платье.