Калеб решает, что он особо ни на что не годен, и на обществоведении начинает грезить. Но что за радость от обществоведения? Проку от него чуть. Обществоведение холода не отгонит.
Вы же понимаете, что он потому и бросил коробок спичек в мусорную корзину.
Мерзнет Шерри
Если очень мерзнут пятки,
А в водопроводе лед,
Ну-ка быстренько, ребятки,
Нырк в постель – и все пройдет.
Напечем мы плюшек вдоволь,
Пахнет плюшками в дому,
Там, глядишь, и потеплеет,
А мороз нам ни к чему.
Люби водоплавных пичуг
[130]
– ибо мама их рядом утится.
Наверху в июньское воскресенье летнего солнцестояния – сладкая моя Ласточка на Проводе взлетает поглядеть, как я печатаю, а в стене деловито жужжит одиночная оса.
Славно сегодня порыбачили. Вечером на поезде приехал полковник Вайнштейн с нежданным сыном от первой жены, сверстником Калеба; с утра пораньше вчетвером двинули на Уилламет, потом вверх по маленькому Лососевому ручью, а там меня нос привел к папаниной любимой рыбачьей заводи – на склоне остановиться и сквозь кусты и колючки продраться туда, где Лососевый огибает отвесный мшистый обрыв. Прохладная сине-зеленая заводь, водоворот – как дорогущее мягчайшее сукно бильярдного стола. Как хочешь, так и бей.
Калеб и пацан Вайнштейна выловили по дюжине красногорлых лососей на брата, а мы с полковником распили бутыль каберне и побеседовали о Хемингуэе. Рассказал ему, что у меня пост: обещал полгода соблюдать мораторий на Секс и Телевидение.
– По моим прикидкам, к зимнему солнцестоянию верхняя чакра и нижняя будут отдраены начисто.
– А средняя?
– Я в такие глубины не полезу. Глянь! Твой Сэм еще одну заловил. Неплохо у него выходит, для первого-то раза.
– Твой Калеб его хорошо учит. И кстати, о глубинах – знаешь, что нужно, чтоб сделать киту обрезание?
– Не-а.
– Крайне плотные аквалангисты.
Почти тридцать рыб. Возвращаемся и как раз успеваем хорошенько переложить их льдом, чтоб полковник с сыном нынче днем забрали улов на юг. Вернулся со станции, а тут Дороти Джеймс, она же Микро-Дуроти, потому что водит раскрашенный по-дурацки автобус «фольксваген». Привезла ангельской пыли и расцветшую четырнадцатилетнюю спасите-помогите рыжую дочь – спортивные шорты, мужская вечерняя сорочка, воротник поднят, руки голые. Девчонка подпирает автобус, а ее мамаша поднимается ко мне в кабинет, жуя жвачку.
Мы с Дуроти выкуриваем пару косяков, и я говорю: «Пошли, покажу, где тут что». Идем к пруду, ее дочка увязывается за нами. Переоделась – сорочку сняла, надела тугой топ без бретелек. Струится подле меня, а я рассказываю ее мамаше про ферму. Краем глаза вижу, как девчонка выдавливается из топа, словно веснушчатая зубная паста.
У пруда знакомлю их обеих с Квистоном. Квистон охотится на окуня и еще дуется, что прохлопал экспедицию на Лососевый ручей. Рыжие волосы и выдавленная кожа всю обиду мигом стирают. Он спрашивает, не хочет ли она забросить, – мол, в камышах водится Крупный, если ей интересно. Рыжий Цветик, ни слова не молвив, струится прочь, дабы утешить полдюжины крякв, и взлетом волос дает понять, что не интересуется мальчишками своих лет и рыбой любого размера.
– Довольно развитая, – шепотом поясняет Микро-Дуроти. – Уже почти год на противозачаточных таблетках.
Квис вновь переключается на своего окуня, Дуроти идет донимать Бетси в саду, я возвращаюсь наверх. С провода за окном смотрит ласточка. Квистон и Калеб со Стюартом чешут по полю навстречу Олафову сынку Бутчу. Солнце подползает к концу самого длинного рабочего дня в году.
Девчонка идет к микроавтобусу, достает спальник и книжку Анаис Нин. Улыбается мне из-под окна:
– Ничего, если я у пруда гнездо совью? Люблю под звездами спать, ну и, может, поплаваю на закате. Понимаешь, да?
– Да уж понимаю, – говорю. Вей гнездо, где хочешь; плавай, сколько влезет, ну, спасите-помогите, еще бы. – Ничего.
Ласточка ныряет к земле. Оса завязывает со штукатурными работами и вылетает поглядеть. Бетси и Дуроти отправляются в дом варить горох. Солнце добирается до Маунт-Нево. Пора сделать обход, решаю я, уток покормить, на пруд глянуть; мало ли, какие на закате случаются беды.
Она сидит на берегу, мокрые руки обняли коленки; смотрит на уток, а они на нее. Улыбается. Я сажусь на корточки, кидаю корм поближе к берегу. Утки крякают и жрут.
– Пшеница? – спрашивает она.
– Бурый рис, – говорю. – У нас его два мешка, макробиотики оставили, которые тут жили. Больше не ели ничего.
– Фу-у. И им нравилось?
– Да вряд ли. Раньше дюжина была. Уток, а не макробиотиков. Кто-то шестерых селезней того. Лиса, наверное.
– Жалко.
– Природа, – говорю. – Когти и клыки в крови
[131]
.
– Все равно грустно. Бедные одинокие девочки…
– Ага.
Небо окрасилось золотом, и мы еще долго смотрели на уток, ни слова не говоря. Мне было хорошо – я был добродетелен, почти праведен на исходе этого первого дня, и радовался снизошедшему пониманию: мой двойной пост и впрямь действовал. Я и близко не подошел к телику и ни капельки не желал трахнуть этих уток.
Кусты ежевики
Голоженские ноги, кусты ежевики
Меня сбили с пути – таковы мои
бзики,
Хотелось клубнички – прокисла
клубника.
Спасибо ногам да кустам
ежевики.
Молли в Смертном Доле
Молли встретил я в Барстоу в баре,
Ее страхи в Седоне я нежно смирил.
В Уотерфорде мы были в ударе,
А потом я в Глендейле горючку глушил.
Ах, Молли, ты жила в Смертном Доле,
Ты мертва, боже, Молли, мертва,
Где кукушка бежит от койота во ржи,
Мой соколик, тебя обняла синева.
Молли видела, как я в Риальто
Тискал тетку из Трейси, не помня себя,
В меня Молли пальнула разок в Пало-Альто,
В Солтон-Си сиганула, и я плачу, скорбя
О Молли, что жила в Смертном Доле, —
Ты мертва, боже, Молли, мертва,
Где таится паук
И дрожит бурундук,
Щелочную постель твою видно едва.