Медвежатник фарта не упустит - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Сухов cтр.№ 43

— Вставай, — подойдя к Лизавете, рявкнул он.

— Она больна, оставьте ее, — заступилась женщина-тезка.

— А ты молчи, и до тебя очередь дойдет, — тупо поглядев на женщину, сказал приплюснутый.

Носком ботинка он пнул Лизавету под ребра.

— А ну, вставай.

Лиза медленно стала приподниматься на локтях.

— Ну, ты, морда нерусская, — заслоняя собой Лизавету почти зашипела женщина. — Тебе же говорят, она больна.

Приплюснутый вперился бешеным взглядом в женщину. И тут в подвал вбежал еще один охранник.

— Иоаким, Янис, скорее! — залопотал он, переведя дух. — Все уже уехали. Пришел последний грузовик, больше не будет. Еще минута, и они уедут без нас. Чехи уже в городе!

Иоаким раздумывал недолго. Бросив напоследок какое-то ругательство на латышском языке, он исчез за дверью. Следом за ним выскочил Янис. Двери подвала захлопнулись, лязгнул засов, и все затихло.

С час все сидели молча. Потом к одному из окон подвала подошли двое в гимназических тужурках, умело высадили стекло, и один из них, взобравшись на спину другого, просунул в проем голову.

— Ну, что там? — спросили его.

— А не видать никого, — ответил он, вертя головой. — Нет никого, — повторил парень, спрыгнув со спины товарища. — Ушли все.

Попробовали было высадить дверь. Безрезультатно.

Тогда женщина, опекавшая Лизавету, вспомнила:

— А где мальчонка-то, кучеренок?

Его нашли, зарывшегося в солому и крепко спящего со страха.

Успокоили, сказали, что надо делать. Потом один из бывших гимназистов посадил его на плечи и поднял к оконному проему. Кучеренок просунул в проем голову, руку, плечо, извернулся ужиком и, сверкнув голыми пятками, исчез.

Ждали недолго. Через минуту взвизгнул отворяемый засов, и дверь подвала отворилась. Около четырех десятков человек горохом сыпанули в проем, и подвал мигом опустел.

— Идти сможешь? — спросила Лизавету женщина-тезка.

Лиза пожала плечами и стала молча подниматься. Голова закружилась, в глазах замелькали радужные всполохи.

— Давай, девка, держись, — подставляя Лизавете плечо и обхватив ее за талию, сказала женщина. — Я тут недалеко живу, на Подлужной. Как-нибудь доберемся.

Дюжину ступеней они взяли в два приема. Поднявшись, перевели дух и потопали в обнимку по пустынным улицам. На Большой Красной улице, около бывшего Родионовского института благородных девиц, навстречу им попался чешский патруль. Объяснялись по-русски. Женщина-тезка сказала, что они идут из тюрьмы ЧК, и патрульные, сочувственно извинившись, что не могут им помочь, пошли дальше.

Последнее, что помнила Лизавета, как она пила чай с малиновым вареньем, а потом рухнула на большую широкую кровать с мягкой периной.

— Все, хватит, рассвело уже. Уходим, мужики.

Савелий обернулся к старику-хранителю и сказал:

— Закрывай, дед, свою лавочку.

— Что?

— Лавочку свою закрывай, говорю, — повторил уже громче хранителю Родионов.

— Защим? — спросил Мамай, хватая еще один ящик с клеймом государственного казначейства Российской империи и определяя его на крутое плечо.

— Затем, чтобы золотой запас страны не достался абы кому, — быстро обернулся к своему старому товарищу Савелий Родионов. — Вот проснутся красноармейцы, враз все растащат. А мне за отечество обидно.

Адъюнкт-профессор весело хмыкнул и, забежав в хранилище, волоком вытащил оттуда еще два ящика.

— Я сказал, все, — повторил Савелий и заторопил старика: — Ну, закрывайте же вы свой бункер, в конце концов!

Густав Густавович заколдовал над цифрами, и через несколько секунд стена благополучно поползла влево. А когда сомкнулась с другой, то всем в равной мере показалось, что так всегда и было и что хранилище никогда и не открывалось.

— К поезду! — скомандовал Родионов и принял у адъюнкта-химика один из ящиков. — Яким, ставь локомотив под пары.

Тот побежал вперед, обгоняя тащивших последние ящики с золотом Мамая и химика.

— А с дедом-то что делать? — тихо спросил Савелия второй боевик.

— Свяжи, чтоб сам не мог освободиться, — ответил ему Родионов. — Только не больно, он ведь нашего Мамая помог освободить все-таки.

— Понял, — кивнул головой Сергей, доставая из кармана шелковый шнур-удавку. — Дед, подойди-ка ближе. Присядь…

Когда погрузили в вагон последний ящик, поезд уже стоял при всех парах.

— Ну что, ребятушки, поздравляю вас с успехом! — крикнул подельникам Савелий. — Встретимся в Москве! За старшего остается Мамай.

Родионов пожал каждому руку, ладонь Мамая задержал в своей.

— Будь предельно осторожен. Присматривай за мужиками, чтобы они не узнали, что везут на своих подводах. Ну, и чтобы не снюхались между собой.

— Пунял, хузяин.

— Да не зови ты меня хозяином, Мамай. Сколько лет вместе, а ты меня все хозяин да хозяин.

— Пунял, хузяин.

— Тьфу ты! — произнес в сердцах Савелий. — Ладно, слушай дальше. Ехать только проселками, на тракты и большаки не выезжать, дабы не напороться на патрули. Маскироваться под беженцев, в разговоры ни с кем не вступать.

— Пунял, — снова произнес Мамай, как-то печально глядя на Савелия.

— Да, вот еще. Если почувствуешь опасность, что дальше с золотом нельзя, закопай его где-нибудь в неприметном месте. Словом, спрячь так, чтобы постороннему человеку не найти. Самим же пробираться в Москву. А золото заберем позже.

— Все пунял, хузяин…

— Опять? Ну, сколько тебе можно говорить, что не хозяин я тебе, а товарищ. Повтори.

— Туварищ, — произнес Мамай.

— Ну, так. Все.

Он отнял свою ладонь от ладони Мамая, громко скомандовал:

— Трогай, Яким!

Тот весело осклабился и дернул за деревянную рукоять. Поезд выпустил пар и, клацкнув сцеплениями вагонов, медленно двинулся по рельсам.

— До встрещи, хузяин, — крикнул Савелию Мамай, но тот его уже не слышал, повернувшись спиной к поезду и быстро вышагивая к проулку, ведущему на Большую Проломную улицу.

* * *

Некоторые лавки и магазины уже открылись. Появились прохожие из простонародья, жившие по пословице: «Кто рано встает, тому Бог подает».

Однако вот уже который день, начиная с того момента, как Казань оказалась в руках большевиков, Бог тянул и тянул с подаянием. Красные не верили в Бога, посему проверенная веками поговорка и не работала. Навстречу Савелию попадались лишь хмурые лица, обезображенные печатью неизбывных забот и беспросветной нищеты.