— Клара, — шепчет Карл. — Зачем? Ведь ты сделала это нарочно!
— Вот как! — восклицает фрау Бекман.
— Определенно! Я знаю. Но, клянусь тебе…
— Не клянись, клятвопреступник! Ты, негодяй, спал с кассиршей из «Гогенцоллерна»! Ты омерзительная свинья!
— Я? Какое вранье! Кто тебе сказал!
— Вот видишь, ты сознаешься?
— Я сознаюсь?
— Ты только что сознался! Спросил, кто мне сказал. Кто же мне может сказать, если этого не было?
Я с состраданием смотрю на великого пловца Карла Бриля. Он не боится самой ледяной воды, но сейчас он, без сомнения, погиб. На лестнице я посоветовал ему не допускать словесных препирательств, а просто на коленях вымаливать у фрау Бекман прощение и ни в чем не сознаваться. А вместо того он начинает упрекать ее по поводу какого-то господина Клетцеля. В ответ она наносит ему ужасный удар по переносице. Карл отскакивает и хватается за свой толстый нос, проверяя, идет ли кровь, и нагибается с воплем ярости, чтобы в качестве старого борца схватить фрау Бекман за волосы, сорвать ее с постели, стать ногой на ее затылок и обработать ее мощные окорока своим тяжелым ремнем. Я даю ему пинок средней силы, он повертывается, готовый напасть и на меня, видит мой многозначительный взгляд, мои поднятые руки и беззвучно шепчущие губы и приходит в себя, его бешенство угасло. В карих глазах снова вспыхивает человеческий разум. Он коротко кивает, причем кровь хлещет у него из носу, снова повертывается и опускается на пол перед кроватью фрау Бекман, восклицая:
— Клара! Я ни в чем не повинен. Но все-таки прости меня!
— Свиненок! — кричит она. — Ты вдвойне свиненок! Мое кимоно!
Она отдергивает дорогое кимоно.
— Лжешь, проклятый! — заявляет она. — А теперь еще это!
Я замечаю, что Карл, как человек честный и простой, ожидал немедленной награды за свое стоянье на коленях и теперь опять готов прийти в ярость. Если он, при том, что у него из носу течет кровь, начнет борьбу, все пропало. Фрау Бекман еще, может быть, простит ему кассиршу из «Гогенцоллерна», но испорченное кимоно — никогда.
Я сзади наступаю ему на ногу, сжимаю рукою плечо, чтобы он не поднялся, и говорю:
— Фрау Бекман, он не виноват! Он пожертвовал собою ради меня.
— То есть как?
— Ради меня, — повторяю я. — Среди однополчан это бывает…
— Что? Знаю я вас, с вашим проклятым военным товариществом, вы лгуны и негодяи… И вы хотите, чтобы я вам поверила?
— Да, пожертвовал, — повторяю я. — Он меня с кассиршей познакомил, вот и все.
Фрау Бекман выпрямляется, глаза у нее сверкают.
— Как? Вы хотите меня уверить, будто такой интересный молодой человек, как вы, польстится на эту рухлядь, на эту развалину, на эту падаль?
— Не польстился, сударыня. Но на безрыбье и рак рыба. Когда пропадаешь от одиночества…
— Молодой человек, вы можете найти и получше.
— Молод, но беден, — ответствую я. — В наше время женщины требуют, чтобы их водили по барам, и будем говорить откровенно: если вы не верите, что меня, молодого холостяка, одинокого среди шторма инфляции, могла привлечь эта кассирша, то совершенно нелепо предположить, что Карл Бриль, человек, пользующийся благосклонностью красивейшей и интереснейшей из всех верденбрюкских дам… правда, совершенно не заслуженно…
Это подействовало.
— Он негодяй! — восклицает фрау Бекман. — А что не заслуженно это факт.
Карл делает движение к ней.
— Клара, в тебе вся моя жизнь! — доносятся его вопли, приглушенные окровавленными простынями.
— Я же твой текущий счет, бесчувственный ты камень! — фрау Бекман повертывается ко мне. — А как у вас получилось с этой дохлой козой, с кассиршей?
Я энергично мотаю головой.
— Ничего! У нас ничего не получилось! Мне было слишком противно!
— Я бы вам это наперед предсказала, — заявляет фрау Бекман, очень довольная.
Бой окончен. Мы отступаем, но еще переругиваемся. Карл обещает Кларе кимоно цвета морской воды с цветами лотоса, ночные туфли на лебяжьем пуху. Потом он уходит, чтобы промыть нос холодной водой, а фрау Бекман встает.
— На какую сумму пари?
— На большую. Несколько биллионов.
— Карл! — зовет она. — Пусть часть господина Бодмера будет двести пятьдесят миллиардов.
— Ну, само собой разумеется, Клара.
Мы спускаемся по лестнице. Внизу сидит тюлень под надзором Карловых дружков. Мы узнаем, что в наше отсутствие он попытался смошенничать, но собутыльники Карла успели вырвать у него из рук молоток. Фрау Бекман презрительно улыбается — и через полминуты гвоздь лежит на полу. Затем она величественно удаляется под звуки «Свечения Альп».
— Камрад есть камрад, — растроганно говорит мне позднее Карл Бриль.
— Вопрос чести! Но как это произошло у вас с кассиршей?
— Ну что тут сделаешь? — отвечает Карл. — Вы знаете, как иной раз вечером бывает тоскливо! Но я не ждал, что эта стерва еще будет болтать! Не желаю я больше иметь дело с этими людьми. А вы, дорогой друг, выбирайте, что хотите! — он указывает на куски кожи. — В подарок! Башмаки на заказ высшего качества — какие пожелаете: опойковые — черные, коричневые, желтые, или лакированные, или замшевые, — я сам их сделаю для вас…
— Лакированные, — отвечаю я.
x x x
Возвращаюсь домой и вижу во дворе темную фигуру. Это, бесспорно, старик Кнопф, он только что вернулся и, словно не был смертельно болен, уже готовится опозорить обелиск.
— Господин фельдфебель, — говорю я и беру его за локоть. — Теперь у вас есть для ваших детских проделок свой собственный памятник. Вот и пользуйтесь им!
Я отвожу Кнопфа к его надгробию и жду перед своей дверью, чтобы не дать ему вернуться к обелиску.
Кнопф смотрит на меня, вытаращив глаза.
— На мой собственный памятник? Вы спятили. Сколько он теперь стоит?
— По курсу доллара на сегодняшний вечер — девять миллиардов.
— И на него я буду мочиться?
Кнопф обводит глазами двор, потом, пошатываясь и ворча, уходит к себе. То, что не удавалось никому, сделало простое понятие собственности! Фельдфебель пользуется теперь своей уборной. Вот и говори тут о коммунизме! Собственность рождает стремление к порядку!
Я стою еще некоторое время во дворе и размышляю: ведь природе понадобились миллионы лет, чтобы, развиваясь от амебы, через рыбу, лягушку, позвоночных и обезьян, создать старика Кнопфа, существо, набитое физическими и химическими шедеврами, обладающее системой кровообращения, совершенной до гениальности, механизмом сердца, на который хочется молиться, печенью и двумя почками, в сравнении с которыми заводы ИГ Фарбениндустри — просто халтура; и это в течение миллионов лет тщательно усовершенствуемое чудесное существо отставной фельдфебель Кнопф — создано было лишь для того, чтобы прожить на земле весьма недолгий срок, терзать деревенских парнишек и затем, получив от государства довольно приличную пенсию, предаться пьянству! Действительно, Господь Бог иной раз усердно трудится, а получается пшик!