Не вспомнить, Одиссей, ни глаз твоих, ни губ,
Полночных кораблей жасминное цветенье,
И тени крепостей, и звук далеких труб?..
Семен намеренно зевнул, подумав: демонстрируется
пролетарская пасть.
– Про что это?
Нина не ответила, глядя в какую-то невидимую точку.
– Про что стихоза? – повторил вопрос Семен.
– Про ночь, – сказала она.
Семен бросил под кушетку «Принцессу Казино» и встал,
потягиваясь.
– Хочешь шамать, Нинка?
Он показал на открытую банку мясных консервов и булку
московского хлеба.
Нина отрицательно помотала головой.
– Не хочешь отличной шамовки? – удивился он. –
Портвейну хошь? Ну, ты даешь, сестра, от «Трех семерок» отказываешься!
Сладкая тяга прошла по его телу, он расстегнул пояс брюк.
– Ну, ладно, нэ-хош-как-хош-хады-галодна, иди сюда!
Нина отшатнулась от него, как бы в досаде, хотя сама уже
жаждала только одного, этого акта с ним, таким простым.
– Да ну тебя, Семка! Я к тебе со стихами, а ты сразу...
Он притянул ее к себе, по-хозяйски поднял юбку.
– Давай, давай... Кончай эти плюссе-мюссе! Сколько раз тебе
говорено, будь проще, Нинка!
Закрыв глаза, она уступала ему все больше, бормоча: «Да-да,
ты прав, моя любовь... быть проще...» – но на самом-то деле, как всегда,
воображая себя жертвой пролетарского насилия, трофеем класса-победителя.
Уборщица приволоклась со шваброй в коридор, чтобы послушать
сильный и долгий скрип кушетки. Пришлепал и сторож.
В наступивших сумерках Нина долго еще ползала губами по его
щекам и шее, гладила мокрые волосы усталого повелителя.
– Ты мой Царь Осоавиахим, – шептала она.
Семен гудел, довольный:
– Кончай, кончай эти телячьи нежности!
Он глотнул портвейну, закурил папиросу.
– Я тебе, Нинка, должен сделать одно замечание. Ты, конечно,
девка хорошая, однако немного больше активности тебе не помешает. Вот когда
момент подходит, тебе вот так надо делать. – Он показал рукой, как надо
делать, – эдакая волна со всплеском. – А ты, уважаемая, этого не
делаешь!
Она засмеялась, нисколько не обидевшись:
– Ой, Семка, Семка, какой ты балда!
Он встал с кушетки, натянул штаны и юнгштурмовку, сел верхом
на стул.
– А вот еще одно замечание, уважаемая, на этот раз от
кружка, то есть от самого Альбова. Он велел мне сказать, что тобой недовольны.
Слишком мало времени кружку, слишком много этому... – Брезгливо потряс
«Красную новь». – Полночных кораблей жасминное цветенье, во дает... ты все
ж таки комсомолка, тебе с этими попутчиками вроде Степки Калистратова все ж
таки не по пути!
Нина расхохоталась:
– Да ты ревнуешь, Осоавиахим!
Семен пристукнул кулаком по столу. Кулачок у него был не
очень-то массивный, но в такие моменты он ему самому казался кувалдой.
– Чего-о? Я тебе всерьез, а ты опять плюссе-мюссе? Никак с
кисейным воспитанием не расстанешься!
Нина села на кушетке.
– На самом деле Альбов говорил?
Он кивнул:
– Факт. Работаем, можно сказать, в подполье, сказал он, а
Градова по лефовским вечеринкам порхает.
Нина посмотрела на часы, вскочила. В затхлом воздухе
Осоавиахима пролетели один за другим предметы туалета – юбка, блузка, свитер,
шарф. Мгновение – и она уже одета, как будто и не предавалась только что
грехопадению под языческим божком распиленного красноармейского пулемета.
– Семка, мы же опаздываем в университет!
Товарищ Стройло уже вытаскивал из-под стола толстенную сумку
с печатным материалом.
* * *
На Манежную прискакали через полчаса, пришлось брать
извозчика за счет ячейки, иначе бы вся затея рухнула по причинам явно не
уважительным.
Вечер был в полном разгаре, московский час пик. Мимо здания
университета, названивая и рассыпая с проводов ворохи искр, волоклись
перегруженные трамваи. Резко кричали торговки студенческой отрадой – горячими
пирожками с требухой, или, по современной терминологии, с субпродуктом. Иной
раз мелькала студенческая физиономия с полузасунутым в рот пирожком и с
обалделыми от вкусового шторма гляделками.
Возле университетских ворот под фонарем подвешено было
объявление:
«Коммунистическая аудитория. Сегодня, 8 часов вечера. ЛЕФ!
«Алгебра революции!» Читает поэт Сергей Третьяков.
Также выступают:
Поэт Степан Калистратов, «Неназванное»;
Конструктор Владимир Татлин с рассказом об аппарате
«Летатлин».
Стройло и Нина, бросив взгляд на плакат, быстро прошли в
ворота, пересекли двор мимо памятника Ломоносову и бегом взлетели по
торжественной лестнице.
Когда Нина и Семен вошли, амфитеатр Коммунистической
аудитории был еще пуст, хотя над кафедрой загодя к вечеру уже была подвешена
модель похожего на птеродактиля футуристического летательного аппарата.
– Успели. Слава Труду, никого, – прошептала Нина.
– Давай за дело! – скомандовал Семен.
Они побежали вверх по ступенькам, разбрасывая по рядам пачки
листовок. Дело было закончено быстро, после чего молодые люди устроились
поближе к сцене, в первом ряду, и открыли учебники, изображая прилежное чтение
в ожидании концерта. Время от времени они поглядывали друг на друга и хихикали.
«Кроме всего прочего, – подумала Нина, как бы отвечая
кому-то, – мы с Семкой – боевые друзья». – «Ишь ты, – подумал
про нее Семен, – глазища-то!»
Через несколько минут аудитория стала быстро заполняться
студентами. Кто-то уже нашел листовку и громко прочитал: «Спасение революции в
ваших руках! Долой Сталина!»
Из другого ряда зачитывали иной вариант: «Остановим попытку
Термидора! Позор сталинскому ЦК!»