Маленький, большой - читать онлайн книгу. Автор: Джон Краули cтр.№ 90

Ей снилась Лайлак, и она была реальной и принадлежала Софи. Потом Софи пробудилась, и Лайлак оказалась вовсе не Лайлак. Софи уверилась в этом, уверилась, что случилось страшное (причину этого она не могла понять, как ни напрягала память и воображение), что Лайлак теперь и не Лайлак и не ее дочь, а какое-то другое существо. Этот сон — из разряда ужасных снов, в которых происходят жуткие и непоправимые события и на душу ложится особый, неустранимый гнет, — продолжался почти два года. По-настоящему он не завершился даже в ту ночь (ночь, о которой Софи и теперь, двадцать лет спустя, вспоминала с содроганием и стоном), когда она, отчаявшись, потихоньку ото всех отнесла подменыша к Джорджу Маусу, а потом: камин, раскаты, огни, дождь, звезды, сирены.

Как бы то ни было, спала она или нет, Лайлак у нее не стало совсем. Следующий сон был иного рода: Бесконечный Поиск, когда цель вечно отступает или меняется, едва к ней приблизишься, и перед тобой встают новые задачи, которые не дают тебе покоя, хотя они тоже неразрешимы. Именно тогда она обратилась за ответом к Клауд и ее картам; она хотела знать не только Почему, но и Как. На вопрос Кто, как Софи казалось, она знала ответ, но не знала Где. И главный вопрос: увидит ли она когда-нибудь, получит ли обратно свою настоящую дочь и Когда? Клауд, как ни старалась, не могла дать ясного ответа на эти вопросы, но полагала все же, что его можно извлечь из карт и их сочетаний, поэтому Софи сама взялась изучать гаданье. Она чувствовала, что сможет больше, чем Клауд, потому что желает сильнее. Но ответ не давался, и вскоре Софи оставила попытки и вернулась в постель.

Однако жизнь состоит из пробуждений — неожиданных и удивительных. Двенадцать лет назад, в ноябре, она задремала (почему был выбран этот день? и этот сон?), а потом пробудилась. От сна-с-закрытыми-глазами, сна-с-натянутым-по-самый-подбородок одеялом, сна-на-подушке она пробудилась окончательно. Словно кто-то, пока она спала, похитил ее способность спать и, спасаясь от больших снов, находить прибежище в малых. Ошеломленной и потерянной Софи пришлось смотреть сон о том, что она бодрствует, и вокруг целый мир, и с этим нужно что-то делать. И только после этого, поскольку бессонный разум требовал себе Занятия, любого Занятия, она (не задаваясь трудными вопросами, не задаваясь вообще никакими вопросами) принялась за изучение карт. Принялась с азов, во всем слушаясь Клауд.

И все же, хотя мы вновь и вновь пробуждаемся, хотя пробуждениям со словами «о, понимаю» не видно конца (Софи знала это и была терпелива), все же в очередном нашем сне содержатся все прочие, от которых мы успели пробудиться. Первый трудный вопрос Софи к картам, строго говоря, не заглох, оставшись без ответа, а трансформировался в вопросы о вопросе. Он разветвился и укоренился, как дерево, усеянное почками вопросов, и в один прекрасный день все эти вопросы соединились в один: что это за дерево? Пока Софи училась, пока перемещала, тасовала и выкладывала геометрическими фигурами говорящие карты, засаленные, с оборванными уголками, этот вопрос все больше интересовал ее и притягивал, пока не поглотил полностью. Что это за дерево? А у его основания, среди корней, под ветвями, покоился потерянный спящий ребенок, поиски которого до сих пор не дали результата и со временем становились все более безнадежными.

Обратного хода нет

Шестерка кубков и четверка жезлов, Узел, Рыболов. Перевернутая дама монет. Кузен: противостояние Шуту в середине колоды. География: не карта, не вид, а География. Софи созерцала эту головоломку, переводила взгляд с одного ее фрагмента на другой, всматривалась внимательно, но не уходила в нее с головой, настораживалась, когда в бессвязном бормотании карт слышались отголоски разборчивой речи, и вновь расслаблялась. И тут…

— О, — произнесла Софи и повторила: — О, — словно неожиданно услышала плохую новость. Клауд вопросительно подняла ресницы: лицо Софи было бледным и взволнованным, в широко раскрытых глазах читалось удивление и жалость — жалость к ней, Клауд. Клауд перевела взгляд на Географию. Да, в мгновение ока География сжалась, наподобие графических иллюзий: ваза сложного рисунка вдруг превращается в два обращенных друг к другу лица. Клауд были знакомы подобные причуды, как и подобные послания, а Софи, очевидно, нет.

— Ага. — Голос Клауд прозвучал мягко, а улыбка, как она надеялась, выглядела ободряюще. — Прежде ты такого не видела?

— Нет. — Это было одновременно ответом на вопрос и отторжением вести, которая читалась в рисунке карт, танцующих гавот. — Нет.

— А я видела. — Клауд тронула ладонь Софи. — Думаю, остальным незачем об этом знать, да? Пока что. — По щекам Софи медленно потекли слезы, но Клауд предпочла этого не заметить. — Трудно, очень трудно иметь дело с тайнами будущего. — Она говорила об этом как о мелкой неприятности, но на самом деле единственным надежным способом доносила до Софи последний, самый важный урок чтения карт. — Иногда очень не хочется их читать. Но раз уж узнала, обратного хода нет; из головы уже не выбросишь. Ну ладно. За дело. Тебе еще очень многому нужно научиться.

— Ох, тетя Клауд.

— Не обратиться ли нам к нашей Географии? — Клауд взяла сигарету, благодарно, с наслаждением затянулась и выдохнула дым.

Медленно копившийся осадок времен

Бочком огибая мебель, Клауд вышла из комнаты, спустилась на три марша лестницы (стук палки позволял угадать, идет она по деревянной или каменной поверхности) и пробралась через путаницу воображаемой гостиной, где жили призрачной жизнью колеблемые сквозняком шпалеры на стене. Потом лестница вверх.

Отец говорил ей, что лестниц в Эджвуде триста шестьдесят пять. Левая трость, правая нога, правая трость, левая нога. Имелись также семь труб, пятьдесят две двери, четыре этажа и двенадцать… двенадцать чего? Чего-то должно быть двенадцать, это число он обойти не мог. Правая трость, левая нога, и лестничная площадка, где через стрельчатое окно лился на темное дерево жемчужный зимний свет. Смоки видел однажды в магазине объявление о продаже внутриквартирного лифта, чтобы поднимать и спускать старых людей с этажа на этаж. Там даже накренялся пол, чтобы удобней было выкатываться на кресле. Смоки показал объявление Клауд, но она промолчала. Штука любопытная, но какой интерес она представляет для Клауд? Вот что означало ее молчание.

Снова вверх, мелкие ступеньки (точный размер — девять дюймов), как ни опирайся на перила, кажутся все более крутыми, пусть даже она сама дама не маленькая и наклоняет затылок, чтобы не коснуться кессонированного потолка. С трудом карабкаясь по лестнице, Клауд упрекала себя, что не поделилась с Софи давно ей известным: в последнее время любое ее гадание, на кого бы то ни было, сопровождалось постоянным облигато — memento mori. [23] Она настолько привыкла к этому напоминанию, что перестала его замечать. При ее преклонных годах не требовалось свидетельства карт, чтобы подтвердить очевидное для всякого, а прежде всего для нее самой. Это не было тайной. Она собрала вещи и была готова.

На все свои ценности, которые еще не успела раздарить, Клауд прикрепила этикетки с именем того, кому предназначался этот предмет. Это были ювелирные изделия, вещи Вайолет, имущество, которое она, так или иначе, не научилась считать своим. А карты, конечно, должна была унаследовать Софи — о чем думалось с облегчением. Дом, земли и аренда переходили к Смоки, хотя сам он этого не хотел. Он позаботится обо всем — хороший, добросовестный человек! Правда, дом способен и сам за собой присмотреть. Он не развалится, пока не будет рассказана Повесть… Но это не оправдывало пренебрежения законными процедурами; завещание надо писать, починки нужно делать. Единственная из всей семьи, двоюродная бабушка Клауд все еще помнила, чему учила Вайолет: забыть. Сама она настолько строго следовала этому принципу, что ее племянницы и племянники, а также внучатые и правнучатые племянницы и племянники действительно забыли или же просто не узнали того, что следовало забыть или чего не стоило знать. Возможно, они, подобно Дейли Элис, подумали, что как-то отдалились от этого, что каждое поколение уходит от этого все дальше и дальше. Как медленно копившийся осадок времен превращается в головешки, потом в золу, потом в холодный шлак, так каждое поколение утрачивало частичку былой тесной связи, доступности, понимания с полуслова; времена, когда Оберон мог их фотографировать, а Вайолет — бродить по их царству и возвращаться оттуда с новостями, сделались туманным, легендарным прошлым; и все же (Клауд это знала) каждое новое поколение на самом деле теснее приближалось к тайне и переставало искать ее или думать о ней только потому, что чувствовало все меньше и меньше различий между нею и собой. Со временем дорогу внутрь совсем перестанут искать. Потому что уже будут внутри.