Волшебный дневник - читать онлайн книгу. Автор: Сесилия Ахерн cтр.№ 26

— Мы поговорили и решили…

Ладно-ладно-ладно. Может быть, в Лондон? Но они часто бывают в Лондоне, и я там была. А они выглядят взволнованными. Значит, это место мы посещаем не часто. Париж. Не очень далеко. Денег хватит. Мама займется шопингом, папа будет ее сопровождать и втайне скупать все, что ей понравится, но что она сочтет слишком дорогим. А что буду делать я? Что мне делать в Париже? Неужели? Евродисней?!

— Мы даем тебе три попытки.

Мама чуть ли не визжит от восторга.

— Ну нет, мам, у меня не получится. Я не угадаю, — говорю я, стараясь выглядеть смущенной, взволнованной, растерянной и глубоко задумавшейся. — Ладно. — Я прикусываю губу. — Едем в гости к тете Розалин и дяде Артуру? — Я уже знаю, что, если сначала назвать совершенно невозможный вариант, родители будут в восторге от своего сюрприза. Потом я называю еще два паршивых варианта и наблюдаю, как мама кипит от восторга. Благослови ее Бог.

— Мы едем в Евродисней! В Париж! — кричит мама и прыгает как ребенок, пока папа достает рекламу отеля, в котором нам предстоит остановиться. Мама вглядывается в мое лицо, папа уткнулся в рекламу, чтобы немедленно обо всем рассказать. Вот это нужно сделать, это посмотреть, это купить. Посмотри на это, перелистай пару страниц, посмотри на это. Вещи, вещи, вещи.

Не важно, насколько родители считают себя умными и щедрыми, детей им не обойти.

Итак, вернемся к главному, когда я устроила форменную истерику, прежде чем они ушли. Я набросилась на них с оскорблениями, чтобы они не чувствовали себя виноватыми, хотя в глубине души мне как раз этого хотелось. Тем не менее они ушли и, вероятно, чувствовали себя очень виноватыми передо мной, отчего меня как раз ничуть не волновало то, что я им наговорила. Мне заранее было известно, что они все равно уйдут, несмотря ни на что, и, не желая показаться несчастной, брошенной мамой-папой на глазах Маи, я нарочно им нагрубила. И я отлично владела собой.

В последние недели перед смертью, может быть, даже дольше — не помню, — папа вел себя странно. Я ни с кем не говорила об этом. Наверное, как раз для таких вещей и существует дневник. Мне кажется, он собирался покинуть нас. Еще тогда я чувствовала что-то необычное, но не могла понять, что именно. Он был слишком добр. Я уже говорила, что он был добр с мамой, да и со мной, по правде говоря, если я отвечала ему тем же, но тогда это было как долгое прощание в дверях. Очень долгое прощание, от которого у меня осталось необыкновенно приятное последнее воспоминание. Долгое прощание, совсем мертвый. У меня было ощущение, что грядет беда. Или мы уйдем, или он.

Потом, после его смерти, когда у меня спрашивали и спрашивали о его поведении, я изображала невинно-смущенное выражение на лице, как у мамы, и говорила: «Нет, нет, я не замечала ничего необычного». А что было говорить? Примерно в течение недели до своей смерти папа как будто стоял в дверях и долго махал нам рукой, даже после того, как мы исчезали из поля его зрения.

Я чувствовала, что что-то надвигается на нас, и поступала так, как поступала всегда, — отталкивала его. Вела себя отвратительнее обычного, поступала хуже некуда, курила дома, возвращалась пьяная, и все в таком духе. Бросала ему вызов. Наши поединки стали еще ужаснее, мои выпады более личными. Жуть. Я поступала так, как поступала ребенком, когда не хотела, чтобы родители уходили. Короче говоря, я почти прямо сказала ему — уходи. И возненавидела его за то, что он сделал, когда он сделал это. А теперь я тоскую по нему и ненавижу себя, и мне слишком тяжело это выносить. Хорошо бы он не думал о моих чувствах после нашего последнего разговора! Я попрощалась с ним как последняя дрянь, и он в ответ поступил так, чтобы я не забыла этого до конца своих дней. Может быть, он сделал это не из-за меня, но как запретить себе думать?

Не знаю, замечала ли что-нибудь мама. Может быть, и замечала, но молчала. Если она ничего не чувствовала, значит, чувствовала я одна. Надо было что-то сказать. А еще лучше, что-нибудь сделать и остановить его.

Прости меня, папа.

Что, если бы, что, если бы, что, если бы… Что если бы мы знали, какую беду принесет нам завтрашний день? Могли бы мы предотвратить ее? Могли бы?

Наутро я решила позавтракать с мамой в ее комнате. Кажется, это встревожило Розалин, которая дольше обычного крутилась возле маминой постели, передвигала мебель, накрывала стол для нас двоих возле окна, раздвигала шторы, открывала окно, прикрывала его, потом открывала его пошире, спрашивала меня, нет ли в комнате сквозняка. — Розалин, пожалуйста, — тихо попросила я.

— Да, детка, — отозвалась она, продолжая заниматься постелью, яростно взбивать подушки, подтыкать одеяло с такой тщательностью, что я не удивилась бы, если бы она облизала простыню, прежде чем положить одеяло и запечатать его в виде конверта.

— Вам не нужно этим заниматься. Я сама все сделаю после завтрака. А вы идите к Артуру. Уверена, он хочет повидаться с вами перед уходом на работу.

— Его ланч на столе. Он знает.

И она продолжила взбивать, приглаживать, а потом, словно недовольная своей работой, начала все сначала.

— Розалин, — тихо позвала я.

Я знала, как ей не хочется смотреть на меня, но она все же торопливо оглянулась. Наши взгляды встретились, и она поняла, что проиграла, но все же продолжала смотреть на меня, словно ожидала, посмею я или не посмею сказать ей это напрямую. Думаю, она не верила, что я посмею. Проглотив скопившуюся во рту слюну, я произнесла:

— Если не возражаете, я бы хотела побыть с мамой. Пожалуйста, оставьте нас вдвоем.

Так прямо и сказала. Тамара Взрослая произнесла свое слово. Ответом на мое требование был несчастный взгляд, падение подушек, выпущенных из рук, и шепотом произнесенное: «Хорошо».

Я не ощутила ни малейшего укора совести.

В конце концов Розалин ушла, но еще некоторое время я не позволила себе пошевелить рукой или ногой. Не слыша скрипа досок, я понимала, что Розалин стоит возле двери. Прислушиваясь, охраняя, сторожа или запирая нас — не знаю. Чего она боялась?

Вместо того чтобы вызывать маму на разговор, как я делала весь прошедший месяц, я решила не бороться с ее молчанием, а тихонько посидеть рядом — вроде бы ее это успокаивало. Почти случайно я взяла в руки дольку апельсина, подала ей, и она надкусила ее. А я не сводила взгляда с ее лица. Как завороженная, мама будто бы смотрела на большой экран в саду, который я не могла видеть. То поднимая, то опуская брови, она вроде бы реагировала на произносимые кем-то слова, и на губах у нее появлялась слабая улыбка, словно она припоминала некую тайну. Ее лицо таило в себе миллион секретов.

Проведя с мамой довольно много времени, я поцеловала ее в лоб и ушла. Дневник, который я прежде не выпускала из рук и гордо прижимала к себе, теперь лежал под матрасом. У меня появилось такое чувство, будто я куда-то убегаю, чтобы не выдать свою главную тайну. Должна признаться, мне было не по себе. Никто из моих друзей не вел дневник. Мы никогда не писали друг другу письма. Общались через компьютер, посылали фотографии с праздничных вечеринок или из примерочных кабинок в магазинах, требуя совета. Тем не менее общались постоянно, сплетничали, посылали длинные смешные сообщения и не делали из этого тайны. Мы обменивались впечатлениями о вещах, которые были доступны всем, и не углублялись ни во что серьезное. Не касались своих чувств.