— Преследовать тебя вечно? — заканчиваю я.
Она заметно вздрагивает.
— Откуда ты знаешь?
Дядюшкино лицо мелькает перед моим внутренним взором.
— Вероятно, интуиция.
Как только уходит последний счастливый посетитель, Джинни
проносится по вестибюлю с большим черным мешком для мусора.
— Давай покончим с этим и пойдем отмечать! —
кричит она и, сверкнув лучезарной улыбкой, исчезает в зале.
Отмечать? Похоже, мне придется усадить ее и объяснить, что
мы с ней — работник и наниматель и ничем большим стать никогда не сможем. Разве
что… сейчас ей мог бы пригодиться друг.
— Погоди, — окликаю ее я. — Давай помогу.
Я подхватываю мешок, и до меня доходит, что, возможно,
стоило бы начать с уборных. Выхожу в коридор — и замедляю шаг. Вновь этот
таинственный голос.
— Соня?
Это она поет?
— Соня!
Полиэтиленовый мешок выскальзывает из моих пальцев на
красный ковер, и я спешу в направлении звука. Он становится громче, яснее с
каждым моим шагом.
Я уже слышал эту песню. В Спирите ловятся всего три
радиостанции: одна на испанском, вторая — посвященная музыке в стиле
кантри-н-вестерн и третья — играющая старые шлягеры. Это хит пятидесятых «Знать
его — значит любить его». Довольно милый, хотя и скучноватый, и, если уж ты его
услышал, он будет преследовать тебя весь день.
Голос приводит меня к двери в неопрятную комнату отдыха, с
которой я решил разобраться позже. Я как раз тянусь за ключами, когда
предположительно запертая дверь распахивается сама.
Внутри прохладно, куда прохладнее, чем должно бы
быть, — тем более в непроветриваемом помещении. Моему взгляду открываются
раковина и шкафы, пустое место, где некогда стоял большой холодильник, видавший
виды стол размером на шестерых и пять металлических стульев.
Голос доносится от одного из десятка ржавых личных
шкафчиков, выстроившихся вдоль стены.
Я успел затаить дыхание — могу и вообще не дышать.
— Что ты пытаешься мне сказать?
Открываю шкафчик — там пусто. Голос становится громче, а
воздух холоднее.
Слышу, как у меня за спиной что-то шлепается на стол. Быстро
обернувшись, вижу пыль, все еще висящую в воздухе, а под облаком пыли на полу —
небольшую книжку в тряпичном переплете. Подхожу ближе, и песня с каждым моим
шагом стихает. Беру книгу в руки, и становится тихо. Это дневник.
Пролистываю записи, каждая из которых подписана буквой «С».
Нахожу старую фотографию симпатичной темноволосой девочки — той же самой, чей
портрет напечатан на первой полосе «Часового Спирита» пятьдесят девятого года,
лежащего в моей конторе. Она прижимает к себе полосатого котенка.
Поразительно. В моей до сих пор одинокой жизни внезапно
объявились сразу две девушки.
Джинни понять не так уж и сложно. Но Соню? Пение, дневник,
даже таинственное «С» то тут, то там — все это выглядит признаками радушной
встречи и не вяжется со словом «убирайся» в туалете. Она действительно хочет, чтобы
я ушел, или просто поддерживает игру в кинотеатр с привидениями?
Мигом позже в другом конце здания снова раздается крик
Джинни.
Когда я добираюсь до зала, она стоит в проходе, согнувшись и
крепко стиснув свое правое предплечье. Сквозь пальцы сочится кровь. Я чую ее. Я
почти ощущаю ее вкус. Мои клыки удлиняются.
Приходится помедлить, чтобы взять себя в руки.
— Джинни! — окликаю я, как будто не замечаю.
— Я здесь, — отзывается она, выпрямляясь.
Ее лицо скрыто под медовыми волосами.
Я бросаюсь к ней.
— Что случилось? Ты поцарапалась о кресло?
Они уже старые, и тяжелые сиденья с мягкой обивкой просели.
Она могла пораниться о пружину.
— Нет.
Джинни разжимает пальцы, показывая мне три коротких,
глубоких царапины. Они похожи на отметины от ногтей.
— Как будто меня ветер полоснул когтями, —
озадаченно добавляет она.
Это Соня.
Я ловлю себя на том, что облизываю губы.
— Нужно зашить. Давай…
— Нет, — возражает Джинни. — Все в порядке.
Просто это застало меня врасплох.
— Останутся шрамы, — настаиваю я.
— Дай мне твою рубашку, — парирует она.
— Что?..
— Твою рубашку. Тогда я смогу, ну, ты знаешь, наложить
давящую повязку.
Смущенный недопониманием, я принимаюсь расстегивать
пуговицы. Как могу, складываю ткань и обматываю ей руку.
— Мой герой, — снова говорит Джинни.
Она привстает на цыпочки, чтобы чмокнуть меня в щеку, но
теряет равновесие, и ее губы вместо этого касаются моего горла и задерживаются
там.
— Так насчет того, чтобы отметить…
— Иди домой, Джинни, — отрезаю я, отстраняясь.
Она выглядит обиженной, словно ребенок, — каковым,
собственно, и является.
— Но…
— Я имел в виду, — уже мягче уточняю я, —
тебе лучше было бы пойти домой.
Рассерженная, она удаляется по проходу и скрывается за
дверью. Я смотрю ей вслед.
А затем бестелесный голос — тихий, мелодичный и яростный —
шепчет у меня в ушах:
— Убийца, убийца, убийца…
Позже, вернувшись на дядюшкино ранчо, я подхожу к его могиле
за амбаром. Я завернул тело в мексиканское одеяло и зарыл поглубже, место ничем
не отмечено — только голая, слежавшаяся земля. Пытаюсь убедить себя, что здесь
ему лучше, чем на старом городском кладбище. Дядюшка Дин любил эту землю —
насколько он вообще был способен что-то любить.
И все же меня мучает, что он погребен таким неподобающим
образом — ни камня, ни креста. Может, он и не был хорошим человеком, но зато
приходился старшим братом моей маме.
С приближением зари я стряхиваю с себя чувство вины и ухожу
в дом.
Теперь я брожу по Сети, прихлебываю разогретую в
микроволновке кровь и изучаю материалы о призраках. История Сони вполне
соответствует тому, что я уже узнал. Ее смерть была внезапной и мучительной, а
убийцу так и не поймали. Для призраков это классический пример «неоконченного
дела». Причина вернуться. И Соня явно хочет, чтобы я ее узнал, — недаром
же она пишет первую букву своего имени и вручила мне дневник.
Судя по газетной статье, Соня была просто ангелом. Она вела
занятия в воскресной школе и выполняла поручения пожилых соседей. Наскоро
пролистанный дневник, где все действующие лица обозначены инициалами,
подтвердил, что она была добросердечной девушкой, обладавшей затейливым
почерком и погруженной в обычные подростковые переживания: здесь и домашние
задания, и мальчик («Д»), и соперница («К»). Она любила Элвиса («Э»), держала
котенка по имени Песо («П») и на Рождество собирала игрушки для бедных.