На случай, если в моем рассказе отец выглядит чудовищным
манипулятором, я должна заявить здесь и сейчас — это прямо противоположно тому,
каков он на самом деле. Как я уже говорила, просто кажется, что он знает… все
обо всем. Но с другой стороны, это очень недалеко от истины.
Меня зовут Лелистра. Это имя часто встречается в нашей
семье, но друзья обычно обращаются ко мне Лел. Зовите меня Лел, хорошо?
— О! Тебе стоило позвонить — мы прислали бы за тобой
машину! Ты ведь Лелистра? Какое очаровательное имя! О, нам бы и в голову не
пришло обрезать его до «Лел»!
Вот так они, Кокерстоны, меня и приветствовали. Бесчисленное
семейство, только отца им не хватает. Наверное, сбежал — уж я бы на его месте
непременно сбежала. Скалящиеся загорелые сыновья и скалящиеся дочери,
напудренные до белизны, и громогласные тетушки, и дядюшка, похожий на мрачного
демонического Билла (его так и зовут), и мать, миссис Кокерстон, или Ариадна,
как мне велено было ее называть. Ей уже исполнилось шестьдесят, но во всех
отношениях она скорее напоминает пятнадцатилетнюю. При виде нее даже я ощутила
безотлагательную потребность присмотреть за ней, отогнать ее подальше от
коктейлей — ей еще слишком рано их даже пробовать — и, возможно, представить
какому-нибудь моложавому старичку.
На крыльях беспокойства я взлетела вверх по лестнице и
приземлилась на ковер в ослепительно-белой спальне с кроватью, не уступающей
размерами бейсбольному полю.
Я попыталась дозвониться до Энтони, но он ловко укрылся на
деловой встрече. Тогда я оставила ему сообщение: «Папа, я собираюсь тебя
убить».
Позвольте, я опишу вам Реконструкторский замок.
Это устремленная вверх тысяча футов угольно-синего камня, с
башнями, сводами, балконами, террасами, лестницами внутри и снаружи, похожими
на застывшие ступенчатые водопады, — причем некоторые из них такие же
скользкие. Стекла слегка тонированы и с внешней стороны выглядят, словно
дымчатые очки. Изнутри они окрашивают дневное небо в зеленоватый, а ночное — в
фиолетовый с розовыми звездами. Местность вокруг является частной
собственностью и полна деревьев, озер и оленей. Поскольку на дворе октябрь,
самцы всю ночь ревели в лесах и будили меня, словно пожарная сирена, примерно
каждые полчаса.
Все вместе это представляло собой огромный тематический
парк.
Темой, по всей видимости, являлись сами Кокерстоны или их
фантазии о себе. Ощущение поддельной старины и иллюзорной древности было
настолько сильным, что даже не казалось смешным.
И всем гостям пришлось облачиться в одежду, которую нам
выдали хозяева: женщинам — в ниспадающие платья, мужчинам — в костюмы
готического стиля, ничего позднее 1880-го или ранее 1694-го. Все вместе мы
напоминали беженцев из рухнувшей киностудии, и этот дом очень для нас подходил.
Прошло два дня и две ночи, полных рева.
В день бала все или, по крайней мере, молодежь были вынуждены
провести целое утро и послеполуденные часы в горячих ваннах, подвергаясь
массажу, умащению кремами, педикюру и маникюру, завершившихся мытьем головы и
причесыванием — словно кошки перед выставкой. Затем пришло время облачения в
наряды, самые экстравагантные из тех, что нам пришлось здесь носить.
Я зевала без перерыва, возлагая вину за это на вопли
неугомонных оленей, не дававших мне спать.
Платье, выбранное для меня Ариадной, оказалось белым. Как
она отметила: «Превосходно смотрится с твоими чудными светлыми волосами».
Волосы у меня такие от природы, но парикмахер каким-то образом заставил их
побледнеть еще сильнее — напугал, наверное. И кожа у меня тоже белая. Я люблю
солнце, но загар на нее не ложится. В белом платье я растворилась, совершенно
ненамеренно, превратившись в своего рода гипсовую статую без особых примет, за
исключением глаз, которые у меня, хвала Господу, темно-серого цвета.
«Мне стоит появиться, — решила я, — поиграть в их
глупые игры, протанцевать несколько менуэтов и вальсов — что-либо более
современное сюда не допустят — и изящно ретироваться, как только получится, а
позже утверждать, что я оставалась там до самого конца».
Мне неплохо удаются такого рода штуки. То ли помогает
эгоистичный инстинкт самосохранения, то ли моя более покладистая сторона не
желает кого-то оскорбить или задеть. Понятия не имею, да меня это и не волнует.
Главное, это работает: я исчезаю, остальные не огорчаются.
Так что я спустилась по скользкой, как стекло, лестнице и
вошла в бальный зал, похожий на вывернутый наизнанку свадебный торт — кругом
все сахарная глазурь и позолота, с виноградными гроздьями канделябров. И
огляделась.
Вот тогда-то я его и увидела. И узнала. Или, скорее, поняла,
что он такое.
Снизу вверх по позвоночнику пробежало то особенное колкое электричество,
что становится заметным на кошке, когда ее мех встает дыбом.
Как нарочно, мимо прошествовала Ариадна.
— Кто это? — будто невзначай спросила я. —
Мне нравится этот костюм.
— Да, разве он не великолепен? Но, не сомневаюсь, ты
отметила, что он и сам весьма привлекателен, — с воодушевлением
набросилась на меня она.
— Да, — спокойно ответила я. — Довольно
правильные черты лица.
— И превосходное мужское тело. Сильное, как у танцора.
А его волосы…
— Они действительно такие длинные, или это парик?
— Нет. Все его собственные. Только обычно Ангел
собирает их в хвост. Как романтично он смотрится, не находишь? Я не удивлена,
что ты обратила на него внимание. Но должна предостеречь тебя, Лелистра, он
холоден, словно снег. Холоден, словно… — Она принялась подыскивать еще
более криогенное существительное.
— Словно очень холодный снег, — услужливо
предложила я.
— Ну, мм… да. Холоднейший из холодного снега. Все мы
отчасти сходим по нему с ума, и две мои дочери им увлечены, но он всего лишь
неизменно любезен. Но с другой стороны, Ангел ведь сопровождает кинозвезд.
Вечно нарасхват. Он прибыл лишь час назад.
— Вот как!
— Ему самому столько раз предлагали роли…
— Но он всякий раз холодно и любезно
отказывался, — закончила я.
Я постаралась, чтобы в моем голосе не было ни капли
раздражения. Разумеется, он не стал бы сниматься ни в каком фильме. Стоило лишь
взглянуть на него, чтобы понять: рассвет ни за что не застанет его
бодрствующим, а палящее солнце — вне укрытия.
Он был Вампиром.
Потом кто-то окликнул Ариадну, и она уплыла прочь по морю
людей, танцующих польку.
Ангелу — что за воодушевляющее имя! — могло быть
сколько угодно лет, от двадцати до шестисот. Или даже больше, но выглядел он
примерно на двадцать два. Его волосы были черны, словно он искупал их в ночи,
царившей за стенами дома, а глаза еще чернее. Он был бледен, даже бледнее меня,
но без помощи каких-либо косметических средств. Лицо его выглядело
привлекательным — нет, прекрасным — и жестоким. Такую маску он, очевидно,
носил, чтобы заставить нас держаться поодаль, а в тех, кто решится
приблизиться, вдохнуть робость и почтение на все то время, пока он выбирает
себе жертву на эту ночь, а может, и на все выходные. Едва ли больше, поскольку
вполне очевидно, что он никого еще не убил, полностью выпив кровь. Он мог
заставить своих подружек молчать или попросту забыть о случившемся, но,
разумеется, если бы ни одна из них не вернулась домой, это не прошло бы
незамеченным. Надетый на нем затейливый костюм мог бы принадлежать европейскому
дворянину восемнадцатого века — весь черный, вышитый, высокие черные сапоги
сияют узором из стальных перьев, а камзол — пышными кружевными манжетами
чистейшей снежной белизны, вероятно подобранными сообразно его манере
держаться.