Самосвал - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Лорченков cтр.№ 29

Приходи скорее, Матвей».

— А-а-а-а-а-а-а!!!

— А-ха!!!

— А-а-а-а-а!!! — стонет он.

— А-а-а-а, — рыдаю я.

— Не надо, — кричит он.

— Пожалуйста! — рыдает он.

— И меня! — кричит она.

— Пожалейте, — визжит она.

— А-а-а-а-а, — орет брат.

— А, ха-ха-а, — рыдаю я.

И захожусь так страшно, что на минуту смолкают все.

Нас много. Мы под мостом в парке, где даже днем гулять не стоит, что, учитывая положение дел в Молдавии, не так уж удивительно. Мы представляем собой групповую композицию. Что-то вроде «Ночного дозора» Рембрандта, только у нас больше экспрессии. Куда больше. Итак, слева направо.

Фигура первая. Леопард-на-бицепсе стоит на коленях, со связанными за спиной руками, уронив лицо в асфальт. Он без обуви, и подошвы его ног разбиты. Я говорю «разбиты» на ради красного словца. Они разбиты по настоящему — из левой пятки торчит кость. Пальцы перемолоты, вместо них каша. Если леопард-на-бицепсе выживет после сегодняшней зарисовки, он останется инвалидом на всю жизнь. Правда, я не уверен, что он выживет.

Фигура вторая. Рядом с леопардом-на-бицепсе лежит, скорчившись в позе эмбриона, старая мегера из попечительского совета. На ней нет юбки, и из ее зада, — я вынужден описывать все беспристрастно, — торчит что-то зеленоватое. Если вы наклонитесь пониже, а я не уверен, что вы захотите это сделать, то увидите, что это горлышко от бутыли из зеленого тяжелого стекла, в которые в Молдавии разливают дешевое вино. Вы можете предположить, что оставшаяся часть бутыли находится в теле мегеры из попечительского совета.

Фигура третья. Рядом с мегерой лежит мегера помладше, с разорванным платьем, разбитым — пусть и не так, как ноги леопарда-на-бицепсе, но все же разбитым — лицом, мегера номер два.

Фигура четвертая. Какой-то мудак из суда — кажется, секретарь, — блюет на ноги фигуры третьей, потому что ему очень-очень плохо. Рядом с ним лежит куча засохшего дерьма, и если вы приглядитесь, а я уверен, что вам не очень захочется, то поймете, что блюет он дерьмом. Может быть, вы поймете первопричину этой рвоты — да, конечно, он блюет дерьмом, которое его заставили есть.

Фигуры пятая. Мой двоюродный брат сорока лет, коротко стриженный и седой, двух метров росту, ста двадцати килограммов весу, только что бил паяльником по ногам леопарда-на-бицепсе и остановился, только когда я завыл и зашелся. Вообще-то брат должен был быть в Италии, но ему не дали визу. Главарям преступных группировок, сказали эти лицемеры в посольстве, не дают виз. А он разве преступник, бля? Мой брат привык, что я, когда еще был преуспевающим журналистом, решал подобного рода вопросы, поэтому позвонил мне. И сейчас он здесь.

Фигуры от шестой до двадцатой. Множество коротко стриженных мужчин, дорого и неброско одетых, с колючими взглядами, курят, презрительно глядя на основных участников действа. В том числе на меня. Изредка их взгляды теплеют: это происходит, когда они глядят в сторону, где в одной из машин, а машин много, и они дорогие, на руках у одного из таких мужчин играет красивый малыш, каких рисовали гитлеровцы на плакатах-агитках.

Это Матвей, и играет он кобурой от пистолета.

— Славный пацан, — говорят они, гладят его по голове и задумчиво добавляют:

— бродяга, бля…

— Ага, — говорю я.

Они презрительно не смотрят на меня и суют ему кто брелок, кто купюру, кто блокнот. Пусть поиграет.

Только что все фигуры от номера один до номера четыре плакали, визжали и выли, и мой брат, подняв голову, спросил меня:

— И вот это дерьмо всерьез собиралось лишить тебя ребенка? Ну, хера ты сопли жуешь? Успокойся. Бля, Володя, нельзя же быть таким слабонервным.

Я начинаю плакать, икать, трястись и выть. Я говорю:

— Аа-а-аааааххх!

После чего падаю и, выгнувшись, впиваюсь зубами в лицо леопарду-на-бицепсе, стискиваю челюсти, а потом теряю сознание. А уже после меня оттаскивают и отливают водой.

В зубах у меня зажат кусочек его щеки. Придя в себя, я отплевываюсь. Меня шатает.

— Успокойся, — перепуганный брат трясет меня за плечи, — успокойся, брат. Ну? Все, все. Успокойся. Возьми себя в руки. Сейчас мы их, бля, замочим всех.

После слова «замочим» фигуры, от первой до четвертой, начинают шевелиться и скулить, но брат смотрит мне в лицо и беспокоится. Все, все, даю понять я и отхожу чуть в сторону. После чего бросаюсь к одному из тел и начинаю, рыча, бить ногами в живот, пока ногу не сводит судорогой, и тогда я, схватив какую-то острую железяку, бью себя изо всех сил в сердце. Они хотели отобрать у меня тебя. Я убил нас. Я убил нас. Я не хочу жить. Я хочу умереть.

Мне больно, мне больно, мне больно, больно, мне больно…

Меня бьют по затылку, и я выключаюсь.

Удивительное дело. Когда умираешь, тебе видятся самые обычные вещи. Нет никакого рая из облаков и сахарной ваты, и ангелочков нет, и прозрачных фигур нет, ни фейерверков, ни архангела Гавриила, ни матрицы, ничего нет — в общем, кинематограф облажался. А вот дешевые романы нет. Потому что когда я умер, все случилось так, как описывают в тех самых дешевых романах. Я просто встал и увидел себя лежащим на диване. Себя мертвого и мертвого ребенка. Между прочим, Матвей тоже встал.

Мы поглядели на себя лежащих и прошлись по комнатам. Все было как когда мы уснули. Мы с Матвеем молчим, и мне интересно: это все, или все-таки есть кто-то, кто все это устроил, создал и прочее. По идее, сейчас в коридоре должен сидеть Сатана. Что меня утешает, ребенок вентиль не открывал, стало быть…

И тут до меня доходит.

Стало быть, нас разлучат.

Я совершил самоубийство и убийство. Мне, при любом раскладе, — в ад. Ребенку — в рай. Стало быть, Матвей, мы все равно проиграли. Нас все равно разлучают. Я гляжу на Матвея и вижу, что он понимает. Лицо у ребенка необычайно грустное. Я беру его на руки, легко, необычайно легко, он не весит ни грамма, и мы, последний раз взглянув на лежащие тела, выходим из дома, обнаженные, мертвые и, пожалуй, несчастные. Увы, в коридоре нет никого. Ни посланников, ни ангелов, ни демонов. Неужели пронесет, думаю я, но заставляю себя не надеяться. Я все равно проиграю, потому что я неудачник, хоть и храбрюсь. Ты была права, Оксана. Кстати, где ты? Могла бы и идти уже навстречу нам. Ну, облегченно вздыхаю я, хоть с этим легче. Наверняка ребенок останется с матерью. Значит, мальчик, хоть мы и не увидимся, но все же ты не пропадешь без меня.

Матвей тянет ко мне руки: это значит, что он хочет наверх.

Я поднимаю его, и он обхватывает мою шею. Мы спускаемся на первый этаж, и я уже отчаиваюсь увидеть Бога. Как вдруг вижу, что Он все-таки был. Оставил нам записку. Мы с Матвеем, держась за руки, подходим к двери и читаем. Дорогие Вова и Матвейка…