Манечка, или Не спешите похудеть - читать онлайн книгу. Автор: Ариадна Борисова cтр.№ 34

До рассвета бродил я в тайге. Чего скрывать, брата винил во всем. Из-за него умерла… Из-за него! Глянул в небо — где ты, Дария? Вижу: воронья стая летит. На юг птицы собрались. А среди черных ворон — белая!.. Говорят, раз в сто лет такое случается. Какая же птица красивая была! Перья на солнце, будто серебряные, блестели!

Понял я: Дария весточку отправила. И сразу свет зажегся во мне… Да что это я? Отчего снова по чужим тропам плутают ослепшие кони — неразумные мысли мои? За что Снежка осудил?!

В любом хорошем человеке что-то плохое отыщется, а в брате я дурного не примечал. Когда ярился я на весь свет и под горячую руку обижал его, он все равно был добр ко мне. Когда я прихварывал, он за меня исполнял работу, как мог. Когда отчаяние червем въедалось в меня, только он утешением был. А когда голодали, последний кусок лепешки отдавал мне…

Если бы люди не отталкивали, лучше Снежка во всем срединном мире не нашлось бы человека. Такой он чистый и светлый. А люди… Они хуже ворон! Даже эти крикливые птицы не гонят своего собрата, не бьют за то, что другое у него оперенье…

Вместе, подумал я, уйдем в город. Тут как раз Снежок навстречу и говорит: «Харачан, не приношу я никакой пользы. Неприятно людям на меня смотреть. Зачем глаза им мозолить буду? Решил поселиться в тайге». — «Что ты, — говорю, — не можно жить одному!» В мыслях у меня не возникло сказать — и я с тобой… А он невесело так усмехнулся: «Не один я в тайге, всяких зверей много».

…Ночью сгорел дядин дом. К счастью, не весь, и не пострадал никто. Кроме Баски. Его обугленный труп потом в самом пепелище нашли. Подозревали, конечно, Снежка. Не нашли. Дядя хотел в тюрьму меня упечь, но сход рассудил, что я за брата не ответчик. Да и молва до наслежного головы, видать, дошла о загубленной ни за что девушке. Отступился дядя, но пригрозил — если еще раз увидит, живым мне не бывать.

Подался я в другой улус, южнее нашего, где, слыхал, заработки больше. Ночевал по покосам в стогах, пробавлялся ягодами, кореньями. А осень уже, холодно. Отощал так, что, казалось, ребра друг о друга стучали. Просыпаюсь раз — рядом брат сидит. Утку принес. Развели мы костер. Я спрашивал, точно ли он поджег дядин дом и с силачом Баской как умудрился расправиться? Смолчал Снежок. О Дарии тоже молчали — свежа рана… День прошагали без слов. К вечеру подсказал мне Снежок ближайший путь до улуса и опять пропал. Добрался я до этих мест. И здесь, оказалось, беднота, но все же посчастливилось — взяли в табунщики.

Со Снежком мы виделись редко. Встречались в полуразрушенной юрте, про которую люди дурное болтали. Он в ней и жил первое время. У меня все поджилки тряслись, когда ветер в пустом камельке завывал, жуткие шорохи слышались. Брату — хоть бы что. Ничего не боялся. Пришел я как-то, а на пороге с ним — зверь… Чуть я не помер от страха: стоят в проеме белый призрак в лохмотьях и старый седой волк, глаза у обоих горят… Не зря народ эту юрту стороной обходил.

Что ел Снежок, чем жил — о том не рассказывал. Немного погодя вовсе разговаривать перестал. Если нуждался в чем-то, знаками, бывало, покажет, и то нечасто. Но вид у него был здоровый.

Пока я работал, пока изводился в мыслях о брате и двойную жизнь вел, вокруг много нового произошло. Случалось от белобандитов, потом от красных табун защищать. Раненый лежал, голодал без работы, побирался по людям, в колхоз вступил… Но после того, как потерял я Снежка, внешний мир глубоко опротивел мне.

Исчез мой брат. Искал я его в тайге и думал — что он за существо? Ведь с детства нет-нет да мелькала мыслишка: ненастоящий человек Хаарчан. Однако именно тогда я осознал, кто из нас двоих настоящий.

Он.

Я же… Я — черная тень его.

Счет дням я утратил, все слонялся возле брошенной юрты. Звал Снежка, обезумев от горя, и чудилось, что не брата — себя потерял. Люди отыскали меня и не узнали во мне прежнего человека. Поместили в дом для тех, кто не похож на них. Там я много лет воевал с памятью, пока не научился жить в наружном мире одной оболочкой, как высохший пустой камыш. Мысли о брате глубоко в душе закопал, схоронил. Сумел уверить голову и сердце, что не было у меня брата, что выдумал я Хаарчана, глядя в дни больного одиночества своего на упавший в ладони снег…

Выпустили из больницы — уже война завершилась, кругом новая жизнь. Сказали: здоров, иди. Пошел я и опять стал жить с людьми. Выделил мне колхоз домишко на краю, где обитаю с тех пор. Зимой земля белая, летом — черная, один за другим побежали полосатые годы-бурундуки… Недавно занемог. Болит слева под ребрами, будто птица внутри завелась и стучит клювом, на волю вырваться хочет. Понял я: умру скоро. Снова навестили мысли о брате… Без боли, без вины — тихие мысли.

Раз ночью слышу: скребется кто-то в дверь. Кто, думаю, пожаловал? Ко мне и днем-то никто не заглядывает. Дверь открыл… И поднялось из глубины, крыльями в груди распласталось и чуть не задушило меня безумие мое!..

Еле узнал я Снежка… Давно забыл, что такое слезы, а тут обмяк, повис на нем и плачу, плачу, успокоиться не могу… Улыбается брат… Лицо в морщинах, как у меня… Глаза впалые, как у меня… А у меня… волосы белые — как у него.

Помыл я его, накормил. Космы, до пояса отросшие, подстриг. В одежду человеческую одел. Разговаривал с ним до утра. Не отвечает Снежок. Только рычит и повизгивает. Но вчера что-то похожее на «убаай» сказал — «старший брат», значит. Он меня всегда за старшего почитал.

В свободные дни мы вместе. Ухожу на дежурство — возвращается в тайгу, привык к ней. Снежка-то и видят люди. И ты, корреспондент, из-за него сюда приехал.

Зачем я вам его отдам? Чтобы вы в клетку его посадили? Чтобы показывали научным людям и в газетах о нем, будто о чучуне диком, писали?..

Умру я скоро. Мой брат тоже болен. Слишком долго мы жили отдельными половинками сердца, слишком долго чужаками были среди людей и зверей. Мало времени у нас осталось.

Я все рассказал. Всю жизнь, вот как на ладони, принес. Почему, спросишь, поверил тебе, корреспондент? Другой ты. Глаза у тебя другие. Просить ни о чем не хочу. Как решишь, так и будет.

* * *

Юрий получил два гневных письма от Револия Афанасьевича. Председатель называл его могильщиком науки, консерватором, ренегатом и другими ругательно-умными словами, очевидно, почерпнутыми в «одноименном журнале». Потом странный случай начал затмеваться в привычных буднях, но спустя месяц Юрий снова увидел на столе конверт со знакомым круглым почерком.

Револий Афанасьевич писал:

«Здравствуй, уважаемая редакция газеты и уважаемый Юрий Сергеевич!

Во-первых, поздравляю весь состав уважаемой редакции с Международным днем 1 Мая, а во-вторых, Вас лично! Желаю крепкого, как якутский алмаз, здоровья, больших успехов в труде и счастья в личной жизни! И еще желаю Вам все-таки посерьезнее относиться к такой области знаний, как наука. Вы в тот раз обошлись с нами нехорошо. Ничего не выяснили, не объяснились и уехали. Даже не попрощались толком. Люди Вам простили, но простит ли история?