А Амадео, мой одаренный, блестящий ученик, перешел от моего
неуверенного наставничества к бесконечному мраку. Да, о да, охотно верю. Прах.
Я почувствовал на губах вкус праха.
По всему телу пробежала холодная дрожь.
Я прижал к себе письмо.
И внезапно я осознал, что рядом сидит, совершенно спокойно
наблюдая за мной, седовласый священник.
Я опять покачал головой. Я сложил страницы свертком, чтобы
удобнее было нести.
Я заглянул в серые глаза.
– Что же вы от меня не бежите? – спросил я. Мне было
так горько, что хотелось разрыдаться в голос, но здесь было не место давать
волю эмоциям.
– Вы у меня в долгу, – тихо молвил он. – Скажите,
кто вы, хотя бы для того, чтобы я знал, не потерял ли свою душу, оказав вам
услугу.
– Вы не потеряли свою душу, – поспешно ответил я с
чересчур явным надломом в голосе. – Ваша душа не имеет ко мне никакого
отношения. – Я сделал глубокий вдох. – Что вы поняли из прочитанного
письма?
– Вы страдаете, – сказал он, – почти как смертный,
но вы не смертный. А тот, кто живет в Англии, смертный, но он вас не боится.
– Вы правы, – отозвался я. – Я страдаю, страдаю
из-за того, кто причинил мне большое горе, но не могу добиться ни возмездия, ни
справедливости. Я должен побыть один.
Наступила тишина. Наступило время уходить, но у меня не
хватало сил.
Я не забыл отдать ему неизменные деньги? Нужно не забыть. Я
вынул из туники кошель, положил его на стол, высыпав золотые монеты, чтобы
взглянуть, как они блестят при свечах.
У меня в голове роились неясные, но пылкие мысли, связанные
с Амадео, с сиянием золота, с моим гневом и стремлением отомстить Сантино. Мне
мерещились иконы с золотыми нимбами, вспоминалась золотая монета Таламаски.
Золотые флорины, что были в ходу во Флоренции.
Золотые браслеты, украшавшие прекрасные обнаженные руки
Пандоры. Золотые браслеты, которые я надевал на руки Акаши.
Золото, золото, золото.
А Амадео выбрал прах!
Нет, я непременно отыщу Пандору, решил я. Отыщу! И отпущу ее
в одном случае – если она проклянет меня, лишь тогда я оставлю ее с
таинственным спутником. Дрожа, я шептал свои клятвы, старался выразить мысли,
для которых не находил слов.
Пандора, да! А когда-нибудь Сантино поплатится за то, что
сотворил с Амадео!
Я погрузился в молчание.
Сидевший рядом священник не боялся меня. Не знаю,
догадывался ли он, насколько я был признателен ему за возможность побыть в
несравненной тишине и покое.
Наконец я провел пальцами по кучке золотых монет.
– Здесь хватит на цветы? – спросил я. – На цветы,
деревья и чудесные растения в вашем саду?
– Здесь достаточно, чтобы содержать наш сад целую
вечность, – отвечал он.
– Ах, вечность! – воскликнул я. – Как же я люблю
это слово – вечность!
– Да, это слово вне времени, – ответил он, поднимая
мохнатые брови. – Время принадлежит нам, но разве вечность не принадлежит
Богу?
– Конечно, – произнес я и повернулся к нему. Я
улыбнулся ему и увидел, как потеплело его лицо, словно я сказал что-то
приятное. Он не мог скрыть удовольствия.
– Вы очень добры ко мне, – сказал я.
– Вы станете отвечать вашему другу? – спросил он.
– Только не отсюда, – ответил я. – Слишком опасно.
Я напишу ему из другого места. И умоляю, забудьте это письмо.
Он рассмеялся, искренне и простодушно:
– Забыть!
Я поднялся, чтобы идти.
– Вам не стоило его читать, – сказал я. – Оно
принесет вам одни неприятности.
– У меня не было выбора, – ответил он. – Я не мог
отдать его вам, не прочитав.
– Не представляю почему. – И с этими словами я тихо
направился к двери скриптория.
Он догнал меня.
– Так вы уходите, Мариус? – спросил он.
Я повернулся и поднял на прощание руку.
– Да, я не дьявол и не ангел, но я ухожу, – сказал
я. – И спасибо вам.
Как в прошлый раз, я удалился настолько быстро, что он
ничего не заметил, и очень скоро я остался наедине со звездами, взирая на
долину, раскинувшуюся чересчур близко к святилищу. Там, у подножия высокой
скалы, более тысячи лет не принимаемой во внимание человечеством, строился
настоящий большой город.
Глава 29
Я выждал какое-то время, прежде чем показать письмо Бьянке.
Я никогда не скрывал его, ибо считал это нечестным. Но она не стала
расспрашивать меня, о чем говорилось на страницах, что я хранил среди немногих
оставшихся вещей, а я не объяснял.
Мне было слишком больно делиться печалями в отношении
Амадео. Что касается Таламаски, я счел ее историю слишком диковинной, к тому же
она чересчур тесно переплелась с моей любовью к Пандоре.
Но я все чаще и чаще стал оставлять Бьянку в святилище одну.
Конечно, я никогда не бросал ее там ранним вечером, когда она полностью
зависела от меня, чтобы добраться до подходящего для охоты места. Напротив, я
всегда брал ее с собой.
Но позже, глубокой ночью, когда мы сполна утолили голод, я
возвращал ее в безопасный склеп и отправлялся в одиночку испытывать свои
возможности.
Тем временем со мной творилось нечто странное. Кровь Матери
давала мне силу духа и волю к жизни. Но я узнал то же, что все мы узнаем, когда
попадаем в беду: исцеление увеличило мое могущество, и я становился сильнее,
чем до трагедии.
Конечно, я давал свою кровь Бьянке, но по мере того, как
возрастала моя сила, росла и пропасть между нами, и ночь от ночи я видел, что
она становится все шире.
Разумеется, наступали моменты, когда я спрашивал Акашу в
молитвах, примет ли она Бьянку. Но ответ, казалось мне, всегда бывал
отрицательным, и я не смел проверять.
Слишком хорошо помнил я гибель Эвдоксии, как и момент, когда
Энкил поднял на Маэла руку. Я не мог подвергать Бьянку такому риску.
Довольно скоро я с легкостью мог брать Бьянку с собой в
близлежащие города – в Прагу или Женеву, где мы упивались отблесками
цивилизации, знакомой нам по Венеции.
В отношении нашей прекрасной столицы я оставался тверд: как
Бьянка ни умоляла, я не соглашался туда вернуться. Конечно, она не обладала
даже зачатками Заоблачного дара и находилась в крайней зависимости от меня,
чего нельзя сказать ни о Пандоре, ни об Амадео.