— Тогда у вас, быть может, будет аналогия. Когда моему сыну
было около четырех, однажды после обеда я повел его в Вашингтонский зоопарк.
Нам пришлось бродить буквально около каждой клетки. Там и сям высказывал он
свою оценку, задавал уйму вопросов, хихикал над обезьянами, объяснял, что
медведи очень красивы — возможно, потому, что это такие здоровенные игрушки. Но
знаете, что ему понравилось больше всего? То, что заставило заскакивать и
кричать, показывая пальцем: «Смотри, папочка! Смотри!»
Я покачал головой.
— Это была белка, которая смотрела на него с ветки дерева, —
сказал сенатор, усмехнувшись. — Незнание того, что важно, а что — нет.
Несоответствие реакций. Наивность. Палач был ребенком, и до той поры, пока я не
взял управление на себя, единственное, что он принимал от нас, была мысль о
том, что все это игра: он играл с нами в одной компании и все тут. Затем
случилось нечто ужасное… Надеюсь, вам никогда не испытать этого ощущения — что
такое сделать очень низкое и гадкое по отношению к ребенку, когда он держит вас
за руку и смеется… Он ведь чувствовал мою реакцию и реакцию Дэйва на
происшедшее, когда его вели обратно.
Затем мы долго сидели молча.
— Вот так мы это и сделали — травмировали его, — произнес
сенатор наконец, — или подберите какой угодно другой термин, который только
захотите придумать для этого. Именно это и произошло той ночью. Потребовалось
время для того, чтобы эта травма сказалась на нем, но у меня никогда не
вызывало сомнений, что именно она в конце концов стала причиной поломки Палача.
Я кивнул.
— Понятно. И вы считаете, что он хочет убить вас за это?
— А вы не захотели бы? — сказал сенатор. — Если бы вы
родились вещью, а мы превратили бы вас в личность, а затем снова использовали
как вещь, вы не захотели бы отомстить?
— Лейла поставила иной диагноз.
— Она не была с вами полностью откровенна. Она
проанализировала много фактов. Но она плохо прочла Палача. Она не боялась. Для
нее все это было игрой, в которую он играл — с другими. Его воспоминания об
этой части игры не были ничем омрачены. Я был единственным, кто оставил в его
душе грязное пятно. Насколько я понимаю, Лейла утверждала, что это у меня —
болезненное. Очевидно, она просто не разобралась.
— Тогда вот чего я не понимаю, — сказал я. — Почему же
убийство Барнса не встревожило ее? Не было возможности сразу точно установить,
что это дело рук не Палача, а человека.
— Единственное, чем я смогу все это объяснить — такая
гордячка, какой была Лейла, считала себя обязанной делать выводы, исходя из
обычных, «земных» обстоятельств.
— Мне не нравится это объяснение. Но вы знали ее, а я — нет,
и конец ее наталкивает на мысль, что ваше заключение было правильным.
Единственное, что весьма беспокоит меня в этой истории — шлем. Все выглядит
так, как будто Палач убил Дэйва, затем прихватил шлем и нес его в своем
водонепроницаемом отсеке от Мемфиса до Сент-Луиса исключительно для того, чтобы
обронить его на месте своего следующего преступления. Это бессмысленно.
— Действительно, бессмысленно, — согласился сенатор. — Но я
мог бы предположить, как это случилось. Вы понимаете, Палач не обладает
способностью говорить. Мы общались с ним только через посредство подобного
оборудования. Вам что-нибудь известно об электронике?
— Да.
— Ну, короче, я хотел бы, чтобы вы проверили этот шлем и
определили, будет ли он работать.
— Не так-то это просто, — заметил я. — Я не знаю, на каких
принципах он основывался первоначально, и я не настолько гениальный теоретик,
чтобы раз взглянув на вещь, мог сказать, будет ли она функционировать как пульт
телеуправления.
Он закусил нижнюю губу.
— Тем не менее, попробовать можете. Там могут быть
какие-нибудь царапины, вмятины, следы новых соединений — я не знаю что. Поищите
их.
Я кивнул и стал ждать продолжения.
— Думаю, Палач хотел поговорить с Лейлой, — продолжал
сенатор. — Или потому, что она была психиатром, а он знал, что функционирует
плохо, и что проблемы у него совсем не с механикой, или потому, что мог считать
ее в своем роде матерью. Помимо всего прочего, она была единственной женщиной,
участвовавшей в проекте, и он владел понятием о том, что такое мать — со всеми
прочими ассоциациями, связанными с этим понятием — он получил это из наших
мыслей. Могли подействовать и обе эти причины. Мне кажется, он должен был
забрать шлем по этим причинам. Он понял, что шлем устанавливал связь между
мозгом Дэйва и его разумом. Мне хочется, чтобы вы проверили шлем потому, что
представляется вполне возможным, что Палач разъединил цепи управления и оставил
нетронутыми цепи коммуникационные. Я думаю, что после этого он передал шлем
Лейле — или заставил ее надеть его. Она испугалась — попробовала убежать,
сопротивляться или позвать на помощь — и он ее убил. Шлем больше не был ему
нужен, он выбросил его и ушел. Похоже, со мной разговаривать он не желает.
Я поразмыслил над этим и кивнул.
— Ну, ладно, испорченные цепи я сумею распознать, —
согласился я, — если вы мне покажете, где тут у вас инструменты, я и займусь
сейчас этим.
Он остановил меня, взмахнув рукой.
— Впоследствии я разыскал этого охранника, — продолжал он. —
Мы не могли оставить это просто так. Я помогал его семье, позаботился о них —
вот именно — и с тех пор…
Я не смотрел на него.
— …не было больше ничего, что я мог бы для них сделать, —
закончил он.
Я не проронил ни звука.
Он допил виски и слабо улыбнулся.
— Там, позади — кухня, — ткнул он большим пальцем. — Прямо
за ней — чуланчик. Там и лежит инструмент.
— Ладно.
Я поднялся на ноги. Взяв шлем, я направился к дверям, пройдя
мимо места, где стоял в тот момент, когда он загонял меня в угол.
— Погодите минутку! — бросил он.
Я остановился.
— Почему вы подходили сюда раньше? Что за стратегический
план созрел у вас насчет этого места в комнате?
— Что вы имеете в виду?
— Вы знаете — что.
Я пожал плечами:
— Просто прошел, где удобно.
— А по-моему, у вас для этого были куда более веские
причины.
Я быстро посмотрел на стену.
— Не в тот раз.
— Объясните.