Таня Гроттер и Болтливый сфинкс - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Емец cтр.№ 41

– Давай сюда свою гитару! Чего ее таскать? А теперь помчались!.. Я тебя по дороге к Гробке закину! – Гуня занес в дом контрабас, схватил Таню за запястье и понесся как вихрь, сшибая на своем пути все, что не успевало посторониться.

Пару раз Тане казалось, что ее ноги отрываются от земли, чего Гломов даже не замечал. Гуня был не просто бешеный трактор. Он был бешеный трактор, имеющий четкую цель и забывший отвинченные тормоза в автомастерской.

По дороге Гломов с Таней не разговаривал. Он даже не оглядывался, а просто летел вперед. Таня сообразила, почему он взял ее за запястье, а не за ладонь. Ладонь Гуня, не заметив, сплющил бы в своей лапище.

«Лучше бы я на полчаса позже прилетела!» – подумала Таня, когда ее в десятый раз уронили в сугроб и тотчас из него выдернули.

Они вихрем пронеслись по единственной центральной улице Лысой Горы и свернули туда, где в желтом слежавшемся снегу барахтались длинные облезшие двухэтажные дома. Около одного из них Гуня остановился. В подвал был прокопан длинный наклонный ход-лаз. Проблему с уборкой снега здесь решали просто. Не можешь расчистить – оставь все как есть, а то, что надо, само прокопается.

Гломов по-хозяйски оглядел Таню, бесцеремонно покрутил ее, как ребенка, отряхнул с одежды снег и, ласково спросив: «Ты готова?», спустил головой вниз в обледеневший лаз.

Если в жизни ты сумел отдать больше, чем урвал, – ты прожил жизнь не зря.

Сарданапал Черноморов. Лекции для первокурсников

Дырка была маленькая, но в самом неудачном месте шланга – там, где он насаживается на трубу. Она шипела и плевалась мокрыми, быстро замерзающими на коже каплями, пахнущими тухлым селедочным бульоном и дешевым табаком. Ванька заметил дырку в самый последний момент, когда, сев на пылесос, стал понемногу выжимать газ.

Пришлось слезать и ремонтироваться, поглядывая то на заснеженный порт, то на застывшее укоризненным сусликом и облизанное прожекторами здание гостиничного комплекса. Дыру Ванька закрыл свернутым раз в восемь пакетом, который, в свою очередь, обмотал изолентой. На морозе изолента приклеивалась плохо и быстро дубела.

«Ну ничего! Сойдет и так!» – решил Ванька.

Ножа у него под рукой не оказалось, и изоленту он перекусил зубами.

Шланг прорывало второй раз за неделю. Он не выдерживал скверного топлива и таким образом высказывал свое «фи». Ныне он более всего напоминал сухие деревца на вершинах крымских гор, которые толпы туристов украшают ленточками, обрывками пакетов, кусками шпагата и прочими подсобными веревочками в надежде вернуться сюда вновь.

По-хорошему шланг давно надо было менять, но Ванька относился к тем пользователям техники, которые предпринимают какие-либо «починятельные» действа, лишь когда никакими подручными средствами уже не обойтись.

Ванька вновь забрался на пылесос, убедился, что прохожих поблизости нет, и стартовал в лиловое небо. Любое неосторожное движение отзывалось болью в изодранной спине и избитом теле. Даже головой, и той приходилось вертеть осторожно – ныла опухшая скула. Глаз почти закрылся, хотя Ванька перед полетом и тер его снегом до тех пор, пока талая влага не потекла за шиворот.

Интересно, что сказали бы Свеколт и Аббатикова, узнай они, что вместо того, чтобы отлеживаться в гостинице, Валялкин вновь помчался на поиски многоглазки ? Хотя, возможно, ничего бы не сказали. В некромагах любопытство давно отмерло.

Купол неба, подбитый серебряными шляпками гвоздей, изредка полыхал зарницами. Луну скрывала большая, рыхлая фиолетовая туча, казавшаяся подсвеченной изнутри. Петрозаводск быстро растаял вдали. Ванька держал направление четко на юго-восток. Он смутно ощущал, что многоглазка появится где-то там. Не сейчас, а несколькими часами позже. Пока же ее слабо светящийся робкий стебель только прокапывается сквозь снег, осторожно, точно боясь потревожить, разгребая его хрупкими листьями. Это чувство было подобно легкому, досадливому зуду от комариного укуса. Нечто дразнящее, неуловимое, не позволяющее ни на секунду успокоиться.

Ванька летел наискось к ветру, обжигавшему ему правую щеку, и прислушивался к себе. Он давно обнаружил, что жизнь его идет вперед толчками или периодами. Был период раннего детства, отца, семьи, устойчивой защищенности; затем период желтой майки и голода, когда он непостижимым образом съел половину продуктов в супемаркете; затем период Тибидохса, первого знакомства с Таней и Ягуном, дружбы с Тарарахом и увлечения магическими зверями; затем любовь, нелепая дуэль с Пуппером, Дубодам, отказ от магаспирантуры и отъезд в глушь к лешакам.

Каждый период Ванька представлял, как нечто отыгранное и законченное, с точкой в финале. В этом была некая внутренняя определенность и попытка систематизации, основанная на предпосылке, что важным является лишь то, что имеет смысл и оставило ясные воспоминания.

Обычно Ванька существовал только в последнем периоде. Лишь изредка память пробуждалась и с болезненной яркостью выдавала вспышки из периодов предыдущих. Это бывало, например, при случайных встречах с разными мимолетными знакомыми. Чаще всего такие встречи сопровождались легким недоумением, растерянностью, сознанием, что время повернуло вспять и забуксовало.

Сейчас же Ванька ощущал, что в глубинах сердца созревает новый период, пока непонятный ему самому. С чем конкретно он будет связан, Ванька не знал. Птенец, бьющийся в скорлупу яйца, не представляет, будет ли он курицей, павлином или орлом. Он знает только одно – надо надеяться и скорлупа должна расколоться. Так и Ванька надеялся, что в новом периоде с ним рядом будет Таня.

Вот уже несколько месяцев, с тех пор, как Глебом было украдено зеркало Тантала, Ванька упорно сражался с самим собой. Каждый час, каждый миг он с упрямством выкорчевывал из себя Бейбарсова, пустившего в него физически ощущаемые корни. Сливаться с Глебом он не желал. Сопротивляясь, он выдирал из себя Глеба, как выдирают сорняки. Порой это получалось, порой же, когда воля ослабевала, Ванька чувствовал, что душа его начинает зарастать Глебом, как задохнувшийся дачный пруд зарастает сине-зелеными водорослями.

Изредка он подходил к зеркалу, и ему чудилось, что и в лице его проявляется нечто чуждое, мертвенное, властное. Точно и не его это лицо, а чей-то чуждый дух отпечатался на нем.