Я подошел к боковому краю сцены. Бархатный занавес был
полностью раздвинут, и в оркестровой яме я отчетливо увидел его темную фигуру.
Он сидел на своем обычном месте, сложив и зажав коленями руки. Он смотрел прямо
на меня, но ничего не видел. Взгляд его по-прежнему оставался отсутствующим.
Неожиданно на память мне пришли слова, сказанные Габриэль в
первый же вечер после ее перерождения. О том, что она не в силах избавиться от
ощущения, что умерла и отныне не может никоим образом влиять на события,
происходящие в мире смертных.
Никола казался почти прозрачным и совершенно безжизненным.
Он был похож на бессловесный и лишенный всякого выражения призрак, какие обычно
передвигаются по мрачному, населенному привидениями дому, сливаясь со старой,
покрытой толстым слоем пыли мебелью. Видеть его таким было для меня страшнее
всего.
Я внимательно осмотрелся в поисках скрипки, но ее нигде не
было – ни на полу, ни на стуле возле Никола. И тогда я подумал, что, может
быть, еще не все потеряно.
– Стой здесь и следи за ним, – шепнул я Габриэль.
У меня самого перехватило дыхание, когда я окинул взглядом
темный зал театра и вдохнул до боли знакомые запахи. Почему, ну почему ты
привел нас сюда, Ники? В это полное призрачных воспоминаний место?! А впрочем,
разве имею я право задавать тебе эти вопросы? Ведь и сам я вернулся сюда!
Я зажег найденную в гримерной примадонны свечу. Повсюду
валялись открытые баночки с гримом, а на крючках остались висеть старые
костюмы. Во всех комнатах я видел разбросанную одежду, забытые расчески и щетки
для волос, увядшие и засохшие цветы в вазах, рассыпанную по полу пудру.
Я опять вспомнил об Элени и остальных и почувствовал в
воздухе слабый запах кладбища Невинных мучеников. Лишь теперь я заметил
оставшиеся на усыпанном пудрой полу отчетливые следы босых ног. Да, они были
здесь и даже зажигали свечи, потому что запах воска был совсем свежим.
Они, однако, не входили в гримерную, которую мы делили с
Ники и где проводили много времени перед выходом на сцену. Она оставалась
запертой. Взломав замок и распахнув дверь, я испытал страшное потрясение.
Комната выглядела точно такой же, какой я ее оставил!
В ней царили чистота и порядок, даже зеркало было
отполировано до блеска. Все мои вещи лежали точно в таком же порядке, как и
тогда, когда я был здесь в последний раз. На крючке висел старый сюртук, в
котором я приехал из провинции и который давно уже не носил, на полу стояли сморщившиеся
от времени башмаки, а все баночки с гримом были расставлены в идеальном порядке
на столике рядом с натянутым на деревянную болванку театральным париком,
небольшой стопкой писем от Габриэль и вырезок с рецензиями на наши спектакли из
французских и английских газет. Осталась даже наполовину опорожненная бутылка
вина с высохшей пробкой.
А в темноте под мраморной столешницей, наполовину прикрытый
смятым черным сюртуком, лежал блестящий футляр от скрипки. Тот самый футляр,
который мы привезли с собой из дома и который все время был с нами. Но внутри
его должна лежать новая скрипка, та самая, которую я купил Ники в подарок уже
потом, на «королевские деньги», – скрипка Страдивари.
Я наклонился и поднял крышку. Да, это была она. Среди
множества забытых и никому не нужных вещей лежал изящный, поблескивающий темным
лаком великолепный инструмент.
Интересно, подумал я, если бы Элени и остальные вошли в эту
комнату, взяли бы они ее? Сумели бы понять, на что способна эта скрипка?
Поставив на минуту свечу, я осторожно взял инструмент в руки
и подтянул струны – так, как тысячи раз на моих глазах делал это Никола. Вместе
со скрипкой я вернулся на сцену, наклонился и с помощью свечи один за другим
зажег длинный ряд огней рампы.
Габриэль бесстрастно следила за моими действиями, потом
подошла и стала мне помогать. Она зажгла все свечи на сцене и за кулисами.
Мне показалось, что Ники встрепенулся, но, возможно, все
дело было лишь в игре света и теней на его профиле, в контрасте сияния огней на
сцене и темноты зала. Складки черного бархата словно ожили, а маленькие
зеркала, укрепленные по всей длине барьера на балконе, ярко засияли собственным
светом.
Как необычайно прекрасен был маленький театр, наш театр,
служивший нам при жизни преддверием всего остального мира. И в конце концов
ставший преддверием ада.
Наконец я остановился у края сцены и обвел взглядом зал:
позолоченные перила, новую люстру, свисающую с потолка, арку с укрепленными на
ней масками Трагедии и Комедии, соединенными так, что они напоминали голову
двуликого божества.
Пустой зал показался мне вдруг очень маленьким, но не было в
Париже театра просторнее и грандиознее, когда его заполняли зрители.
Снаружи доносился грохот проезжающих по бульвару экипажей,
то тут, то там возникающие на фоне общего шума голоса людей. Должно быть, в
этот момент промчалась тяжелая карета, потому что в маленьком театре все
задрожало – пламя свечей, отраженное во множестве блестящих поверхностей,
складки тяжелого, раздвинутого в стороны бархатного занавеса, задник сцены с
нарисованным на нем прекрасным садом и плывущими по небу облаками.
Я прошел мимо Ники, который даже не взглянул в мою сторону,
спустился по ступенькам со сцены в оркестровую яму и, приблизившись к Никола,
протянул ему скрипку.
Габриэль стояла в одной из боковых кулис и с холодным
терпением наблюдала за нами. Она облокотилась на стропила и казалась мне сейчас
странным незнакомцем с копной прекрасных длинных волос.
Перегнувшись через плечо Ники, я положил скрипку ему на
колени и почувствовал, как он глубоко вздохнул и прислонился ко мне головой.
Медленно, очень медленно он взялся левой рукой за скрипку, а в правой зажал
смычок.
Опустившись на колени, я взял его за плечи и поцеловал в
щеку. Никакого намека на человеческий запах и человеческое тепло. Лишь холодная
скульптурная копия моего Никола.
– Сыграй на ней, – прошептал я. – Сыграй
здесь, сейчас, сыграй для нас!
Он медленно повернул голову и впервые за все время,
прошедшее после совершенного над ним Обряда Тьмы, посмотрел мне прямо в глаза.
Но с губ его слетел лишь какой-то тихий звук, словно он не в силах был
говорить. Облизав языком пересохшие губы, он все же заговорил, но так тихо, что
я едва мог расслышать его слова:
– Инструмент дьявола…
– Что ж, – ответил я, – можешь думать так,
если хочешь. Но только играй.
Он погладил струны и постучал кончиками пальцев по
полированному дереву. Потом очень медленно и осторожно подтянул колки,
настраивая инструмент, и на лице его появилось напряженное, сосредоточенное
выражение, как будто он делал это впервые в жизни.