Несмотря на то что никто не сказал мне ни слова, этот случай
послужил мне хорошим уроком. Я понял, что очень испугал их.
Чуть позже я дал своему адвокату последнее в ту ночь
поручение: он должен купить подарок не менее чем за сто крон и отправить его
владельцу театра, господину Рено, вместе с письмом от меня с выражением
благодарности за проявленную им доброту.
– Выясните, в каком положении находится сейчас
театр, – добавил я, – есть ли у него какие-либо долги.
Стоит ли говорить, что сам я и близко не подойду к этому
театру. Они не должны даже догадываться о том, что произошло, их не может
коснуться подобная скверна. Ну вот, теперь я, кажется, сделал все, что мог, для
тех, кого действительно любил.
Когда наконец все было позади и соборные часы, возвышающиеся
над белыми крышами городских домов, пробили три часа, я вдруг почувствовал, что
ужасно голоден и запах крови преследует меня повсюду. Оглядевшись, я обнаружил,
что стою один посреди пустынного бульвара Тамплиеров.
Растерзанный колесами экипажей снег превратился в жидкую
грязь, а прямо передо мной была обшарпанная стена театра Рено с сохранившимися
на ней обрывками афиш, на которых еще можно было прочесть написанное красными
буквами имя молодого актера Лестата де Валуа.
Глава 10
Последующие ночи я провел весьма бурно. Я впитывал в себя
Париж так, словно пил горячую кровь. Едва наступал вечер, я отправлялся в самые
злачные места, где нападал на воров и убийц. Иногда я устраивал себе
развлечение и позволял им какое-то время сопротивляться, давая шанс защитить
свою жизнь, а потом с ужасным оскалом и рычанием заключал их в смертельные
объятия и пировал до полного насыщения.
Я попробовал на вкус убийц самых разных типов: огромных
громил; малорослых, но чрезвычайно крепких и жилистых; темнокожих и густо
заросших волосами… Но больше всего мне нравились юные мерзавцы, готовые лишить
человека жизни всего за несколько лежащих в его кармане монет.
Я с наслаждением слушал их вопли и проклятия. Иногда я
хватал их одной рукой и со смехом издевался над ними, доводя буквально до
белого каления, забрасывал на крыши домов ножи и вдребезги разбивал о стены
пистолеты. И при всем этом мне не приходилось прилагать слишком большие усилия.
Единственное, что вызывало у меня отвращение, – страх. Как только я
чувствовал, что жертва боится, я тут же терял к ней всякий интерес.
Со временем я научился оттягивать момент убийства. Я пил
кровь одного, потом другого, потом делал несколько поистине смертельных глотков
крови третьей или четвертой жертвы. Ради собственного удовольствия я продлевал
процесс охоты и борьбы. Когда же наконец я чувствовал, что насладился в полной
мере, что мною выпито такое количество крови, которого хватило бы для насыщения
как минимум шести вампиров со здоровым аппетитом, я отправлялся исследовать
совсем другой Париж. Я проводил удивительные, волшебные часы. Раньше ни о чем
подобном я и помыслить не мог.
Но прежде всего я шел в дом Роже, чтобы узнать новости о
Никола и о своей матери.
Ее письма были полны счастья, она от всей души радовалась
моим успехам и обещала отправиться весной в Италию, если, конечно, ей хватит
сил, чтобы перенести такое путешествие. А сейчас ей необходимы книги, парижские
газеты и ноты, чтобы она могла играть на посланных мною клавикордах. Она хотела
знать, действительно ли я совершенно счастлив. Сумел ли добиться всего, о чем
мечтал? Ее одновременно радовало и пугало столь неожиданное богатство – должно
быть, в театре Рено мне чрезвычайно везло. Она просила меня довериться ей и
рассказывать все без утайки.
Читать ее письма было для меня сущей мукой. Мне приходилось
бесстыдно лгать ей, что никогда не было мне свойственно. Но ради матери я готов
был стать даже лжецом.
Что касается Ники, я должен был предвидеть, что его не
удастся обмануть подарками и туманными россказнями, что он потребует встречи со
мной. Именно на этом он продолжал настаивать и даже пытался припугнуть Роже.
Однако его угрозы ни к чему не привели. Мой поверенный не
мог сказать ничего, кроме того, что велел сказать ему я. А сам я так боялся
встретиться с Ники, что даже не спросил у адвоката адрес новой квартиры друга.
Я только приказал ему удостовериться в том, что Ники действительно берет уроки
у итальянского маэстро и у него есть возможность получить все, что он пожелает.
Почти против своей воли я все же каким-то образом сумел
узнать, что Ники не ушел из театра. Он продолжал играть на скрипке во время
представлений в театре Рено.
Сама мысль об этом сводила меня с ума. Я не мог понять,
какого черта ему это нужно.
Да все очень просто. Он любил театр так же, как и я. На
самом деле мне не нужно было ничего объяснять. В этом маленьком, похожем на
крысиную нору театрике мы все были как родные. Не говоря уже о том волшебном
моменте, когда занавес взлетает вверх и публика начинает аплодировать и
кричать…
Что ж, следует отправить в театр побольше вина и шампанского.
И послать цветы Жаннетт и Лючине, девушкам, которые нравились мне больше
других. И еще много золота для Рено. Необходимо также оплатить все долги
театра.
Прошло немного времени, и все было исполнено. Однако Рено
пришел от этого в полное замешательство и был чрезвычайно смущен. Через две
недели Роже сообщил мне о предложении Рено.
Он хотел, чтобы я выкупил театр и оставил его работать в
качестве управляющего. При наличии достаточного количества денег на новые
постановки и переоборудование сцены он сможет создать великолепные спектакли и
таким образом осуществить свои грандиозные замыслы. С моими деньгами и его умом
и способностями мы заставим говорить о театре весь Париж.
Я не смог ответить сразу. Мне и в голову не приходило, что я
могу владеть театром точно так же, как владею сундуком с драгоценностями,
одеждой или кукольными домиками, посланными моим племянницам. Я отказался и
вышел, громко хлопнув дверью.
Но быстро вернулся.
– Хорошо, – сказал я Роже, – покупайте театр
и дайте Рено десять тысяч крон, которыми он может распорядиться по своему
усмотрению.
Это было поистине целое состояние. И я сам не знал, почему
вдруг решил так поступить.
Боль скоро пройдет, думал я, должна пройти. А сейчас мне
следует собраться с мыслями и взять себя в руки. Я должен наконец понять, что
такого рода вещи не могут на меня воздействовать.