– Луи, – сказал я, – я все хорошо продумал.
Начать настоящую войну со смертными гораздо сложнее, чем ты думаешь…
– А ты твердо намерен ее начать? – перебил он
меня. – Причем не важно – со смертными или бессмертными? С любым, кто
встанет на твоем пути?
– А почему бы и нет? Пусть война начнется. И пусть люди
попробуют уничтожить нас, так же как уничтожили всех других своих дьяволов.
Пусть попробуют стереть нас с лица земли.
Он смотрел на меня с тем выражением почтения, обожания и в
то же время недоверчивости, которое я видел на его лице уже тысячи раз. И
каждый раз это выражение ставило меня в тупик.
Однако небо над нашими головами начало светлеть, звезды
постепенно исчезали. До наступления весеннего утра оставалось буквально
несколько минут.
– Ты и в самом деле хочешь, чтобы все это
произошло? – спросил он, и тон его был мягче, нежнее, чем прежде.
– Луи, я хочу, чтобы случилось все, что должно
случиться. В любом случае мы сами и все вокруг должны измениться. Кто мы
сейчас? Всего лишь жалкие кровопийцы – отвратительные пиявки, которые вынуждены
скрываться и полностью лишены права на справедливость. Прежней романтики больше
нет. А потому мы должны найти новый смысл существования. Я жажду ярких огней в
не меньшей степени, чем жажду крови. Я жажду божественного ощущения своей
реальности, хочу, чтобы меня видели все. Жажду войны.
– Новое зло, говоря твоими же словами, – произнес
он в ответ. – И на этот раз это будет зло двадцатого века.
– Именно так, – подтвердил я.
Однако я думал и о своем чисто человеческом, хотя и тщетном,
желании мировой известности и признания. Я почувствовал легкий укол совести. Но
ведь это доставит мне такое удовольствие!
– И все же почему, Лестат? – с оттенком
подозрительности спросил он. – Зачем тебе эта опасность и такой риск? В
конце концов ты своего добился. Ты вернулся. И сейчас ты силен как никогда. В
тебе горит прежний огонь, словно ты никогда не утрачивал его. И тебе как никому
известно, как ценна сама по себе способность продолжать свое существование.
Зачем же рисковать вот так, сразу? Разве ты забыл, как здорово, когда весь мир
в нашем распоряжении и никто, кроме нас самих, не может причинить нам вред?
– Это что, предложение, Луи? Ты вновь вернулся ко мне?
Ты снова со мной, как говорят влюбленные?
Глаза его потемнели, и он отвернулся.
– В моих словах нет и тени насмешки, Луи, –
объяснил я.
– Это ты снова со мной, Лестат. Ты вернулся ко
мне, – спокойно ответил он, вновь глядя мне в глаза. – Когда в
«Дочери Дракулы» я впервые услышал о твоем возвращении, я почувствовал нечто
такое, что, как я думал, давно и навсегда во мне умерло… – Он замолчал.
Однако я понял, что он хотел сказать. Точнее, уже сказал. И
я понял это давным-давно, когда почувствовал, в каком отчаянии был Арман после
гибели древнего общества. Возбуждение, волнение, желание продолжать свое
существование – такого рода чувства были для нас бесценными. Следовательно, у
меня появляется еще больше оснований для участия в рок-концерте, для того,
чтобы все продолжалось, для начала войны.
– Лестат, прошу тебя, не выходи завтра вечером на
сцену, – попросил Луи. – Добейся того, чего ты хочешь, с помощью
видеокассет и книги. Но побереги, защити себя. Подожди, пока мы соберемся все
вместе и поговорим. Давай построим в этом веке такие отношения между нами,
каких никогда не было. Я говорю об абсолютно всех нам подобных.
– Весьма соблазнительная идея, радость моя, –
усмехнулся я. – Было время в прошлом веке, когда я отдал бы все на свете
за одну только возможность услышать эти слова. Мы действительно соберемся все
вместе. И обязательно поговорим. И наладим отношения. Это будет прекрасно, так
чудесно, как не было никогда. Однако я выйду на сцену. Я вновь собираюсь стать
Лелио, но таким, каким никогда не был в Париже. Я буду вампиром Лестатом, и
меня увидят все. Буду одновременно и символом, и отступником, своего рода
причудой природы, ее уродливым созданием, которого можно и любить, и
ненавидеть, и презирать. Повторяю, я не могу отступить. Я не могу упустить
такую возможность. И если говорить честно, я не испытываю ни малейшего страха.
Почувствовав, как мне показалось, охватившую его не то
холодность, не то печаль, я постарался взять себя в руки. Как никогда прежде, я
ненавидел готовое взойти солнце. Он повернулся к горизонту спиной, потому что
свет уже начал причинять ему боль. Однако на лице его я увидел выражение все
той же теплоты и симпатии.
– Что ж, хорошо, – сказал он, – в таком случае
я хотел бы поехать в Сан-Франциско вместе с тобой. Я очень хочу. Ты возьмешь
меня?
Я даже не смог ответить сразу. Безумный восторг, возбуждение
и всепоглощающая любовь к нему, охватившие меня, показались мне вдруг едва ли
не оскорбительными.
– Конечно, я возьму тебя с собой, – откликнулся
наконец я.
Мы пристально посмотрели в глаза друг другу. Ему пора было
уходить. Для него утро уже наступило.
– Еще два слова, Луи, – попросил я.
– Слушаю.
– Эта одежда… Нечто невозможное. Надеюсь, что завтра
вечером ты, как теперь говорят, скинешь этот свитер и эти брюки.
Он ушел, и мне вдруг показалось, что вокруг меня
образовалась пустота. Я еще немного постоял, не переставая вспоминать о
странном послании, полученном мною: «Опасность!» Я внимательно оглядел горы и
бескрайние поля вокруг. В конце концов, какое теперь имеет значение, было ли
это предупреждением или угрозой. Молодые звонят по телефону. А древние
используют сверхъестественные возможности своих голосов. Что в этом странного?
Сейчас я мог думать только о Луи и о том, что он снова со
мной. И еще о том, что произойдет, когда появятся остальные.
Глава 2
Когда наш кортеж въезжал в ворота огромного «Кау-паласа» в
Сан-Франциско, все обширное пространство вокруг было заполнено толпами
возбужденных людей. Мои музыканты ехали впереди в лимузине, а Луи сидел на
кожаном сиденье «порше» рядом со мной. Свежий и сияющий, одетый в такой же, как
и у всей группы, костюм с черным плащом, он как будто только что сошел со
страниц собственного романа. Когда он оглядывал беснующуюся толпу наших
поклонников – орущих и визжащих юнцов – и сдерживающих их на расстоянии от нас
охранников на мотоциклах, в его зеленых глазах я заметил страх.