— У-ух! И здорова же водка у тебя, Петровна! Аж в лоб
стукнула, пропади она пропадом.
— Сахаром в уста, любезный!
— Либо она у тебя с нюхальным табаком?
— Вот и вышел дураком! А в лавке было еще люднее:
— Ильич! Хунтик ветчинки не отвесишь?
— Ветчинкой я, брат, нонешний год, благодаря богу, так
обеспечен, так обеспечен!
— А почем?
— Дешевка!
— Хозяин! Деготь у вас хороший есть?
— Такого дегтю, любезный, у твоего деда на свадьбе не
было!
— А почем?
Потеря надежды на детей и закрытие кабаков были крупными
событиями в жизни Тихона Ильича. Он явно постарел, когда уже не осталось
сомнений, что не быть ему отцом. Сперва он пошучивал:
— Нет-с, уж я своего добьюсь, — говорил он
знакомым. — Без детей человек — не человек. Так, обсевок какой-то…
Потом даже страх стал нападать на него: что же это, —
одна приспала, другая — все мертвых рожает! И время последней беременности
Настасьи Петровны было особенно тяжким временем. Тихон Ильич томился, злобился;
Настасья Петровна тайком молилась, тайком плакала и была жалка, когда
потихоньку слезала по ночам, при свете лампадки, с постели, думая, что муж
спит, и начинала с трудом становиться на колени, с шепотом припадать к полу, с
тоской смотреть па иконы и старчески, мучительно подниматься с колен. С
детства, не решаясь даже самому себе признаться, не любил Тихон Ильич лампадок,
их неверного церковного света: на всю жизнь осталась в памяти та ноябрьская
ночь, когда в крохотной, кособокой хибарке в Черной Слободе тоже горела
лампадка, — так смирно и ласково-грустно, — темнели тени от цепей ее,
было мертвенно-тихо, на лавке, под святыми, неподвижно лежал отец, закрыв глаза,
подняв острый нос и сложив на груди восковые руки, а возле него, за окошечком,
завешенным красной тряпкой, с буйно-тоскливыми песнями, с воплями и не в лад
орущими гармоньями, проходили годные… Теперь лампадка горела постоянно.
Кормили на постоялом дворе лошадей владимирские коробочники
и в доме появился "Новый полный аракул и чародей, предсказывающий будущее
по предложенным вопросам с присовокуплением легчайшего способа гадать на
картах, бобах и кофе". И Настасья Петровна надевала по вечерам очки, катала
из воска шарик и начинала кидать его на круги оракула. А Тихон Ильич искоса
поглядывал. Но ответы получались все грубые, зловещие или бессмысленные.
— "Любит ли меня мой муж?" — спрашивала
Настасья Петровна.
И оракул отвечал:
— "Любит, как собака палку".
— "Сколько детей будет у меня?"
— "Судьбой назначено тебе умереть, худая трава из
поля вон".
Тогда Тихон Ильич говорил:
— Дай-ка я кину… И загадывал:
— "Затевать ли мне тяжбу с известною мне
особою?" Но и ему выходила чепуха:
— "Считай во рту зубы".
Раз, заглянув в пустую кухню, Тихон Ильич увидал жену возле
люльки кухаркина ребенка. Пестренький цыпленок, попискивая, бродил по
подоконнику, стучал клювом в стекла, ловя мух, а она сидела на нарах, качала
люльку и жалким, дрожащим голосом пела старинную колыбельную песню:
Где мой дитятко лежит?
Где постелюшка его?
Он в высоком терему,
В колыбельке расписной.
Не ходите к нам никто,
Не стучите в терему!
Он уснул, започивал,
Темным пологом покрыт,
Расцвеченною тафтой…
И так изменилось лицо Тихона Ильича в эту минуту, что,
взглянув на него, Настасья Петровна не смутилась, не оробела, — только
заплакала и, сморкаясь, тихо сказала:
— Отвези ты меня, Христа ради, к угоднику…
И Тихон Ильич повез ее в Задонск. Но дорогой думал, что все
равно бог должен наказать его за то, что он, в суете и хлопотах, только под
Светлый день бывает в церкви. Да и лезли в голову кощунственные мысли: он все
сравнивал себя с родителями святых, тоже долго не имевшими детей. Это было не
умно, но он уже давно заметил, что есть в нем еще кто-то — глупей его. Перед
отъездом он получил письмо с Афона: "Боголюбивейший Благодетель Тихон
Ильич! Мир вам и спасение, благословение господне я честный покров всепетой
богоматери от земного ее жребия, св. горы Афонской! Я имел счастие слышать о
ваших добрых делах и о том, что вы с любовию уделяете лепты на созидание и
украшение храмов божиих, на келий иноческие. Ныне хижина моя пришла от времени
в такое ветхое состояние…" И Тихон Ильич послал на поправку этой хижины
красненькую. Давно прошло то время, когда он с наивной гордостью верил, что и
впрямь до самого Афона дошли слухи о нем, хорошо знал, что уж слишком много
афонских хижин пришло в ветхость, — и все-таки послал. Но не помогло и
это, кончилась беременность прямо мукою: перед тем как родить последнего
мертвого ребенка, стала Настасья Петровна, засыпая, вздрагивать, стонать,
взвизгивать… Ею, по ее словам, мгновенно овладевала во сне какая-то дикая
веселость, соединенная с невыразимым страхом: то видела она, что идет к ней по
полям, вся сияя золотыми ризами, царица небесная и несется откуда-то стройное,
все растущее пение; то выскакивал из-под кровати чертенок, неотличимый от
темноты, но ясно видимый зрением внутренним, и так-то звонко, лихо, с
перехватами, начинал отжаривать на губной гармонье! Легче было бы спать не в
духоте, на перинах, а на воздухе, под навесом амбаров. Но Настасья Петровна
боялась:
— Подойдут собаки и голову нанюхают…
Когда пропала надежда на детей, стало все чаще приходить в
голову: "Да для кого же вся эта каторга, пропади она пропадом?"
Монополия же была солью на рану. Стали трястись руки, болезненно сдвигаться и
подниматься брови, стало косить губу, — особенно при фразе, не сходившей с
языка: "Имейте в виду". По-прежнему он молодился — носил щеголеватые
опойковые сапоги и расшитую косоворотку под двубортным пиджаком. Но борода
седела, редела, путалась…
А лето, как нарочно, выдалось жаркое, засушливое. Совсем
пропала рожь. И наслаждением стало жаловаться покупателям.
— Прекращаем-с, прекращаем-с! — с радостью,
отчеканивая каждый слог, говорил Тихон Ильич о своей винной торговле. —
Как же-с! Монополия! Министру финансов самому захотелось поторговать!
— Ох, посмотрю я на тебя! — стонала Настасья
Петровна. — Договоришься ты! Загонят тебя, куда ворон костей не таскал!
— Не испугаете-с! — отсекал Тихон Ильич, вскидывая
бровями. — Нет-с! На всякий роток не накинешь платок! И опять, еще резче
чеканя слова, обращался к покупателю:
— И ржица-с радует! Имейте в виду: всех радует! Ночью-с
— и то видать. Выйдешь на порог, глянешь по месяцу в поле: сквозит-с, как
лысина! Выйдешь, глянешь: блистает!