Небо над головой было именно таким, каким она всегда хотела видеть небо: мягкий свет пронизывал светло-серые облака, солнца не было видно, и от такого освещения наступали покой и ясность мысли.
Мгновения перехода Людмила не ощутила. Она была физически и мысленно готова, она ждала, все уходили, ушла и она, тем более, что Андрей позвал ее, и значит, пришло время. Была в студии в Кфар-Хабаде, оказалась на вершине холма здесь, на Саграбале. Название ей никто не говорил, но она знала, что планета называется именно так, хотя и не знала, откуда она это знает, как не знала и того, кто дал планете имя.
Людмила начала спускаться с холма, и ей казалось, что трава сама пригибается перед ней, создавая нечто вроде тропы. Ее приглашали идти, и она шла. Остановилась — ей всегда не нравилось, когда кто-нибудь пытался ее вести. Она хотела сама. Тропинка приглашала, но Людмила повернула и пошла вдоль склона, раздвигая руками вставшие перед ней высокие стебли.
Мгновенный порыв ветра коснулся ее щек, трава пригнулась, и опять вперед вела тропинка, но недалеко, смыкаясь метра через три, будто ожидая, какими будут желания Людмилы.
— О Господи! — сказала она, ощутив привычную злость, хотя и не понимала ее причины. Бывало с ней такое, вдруг накатит, и хочется делать все назло, даже назло себе, а уж назло этой траве — подавно. Свободная женщина, и буду делать что захочу.
И трава поняла. Стебли встали будто солдаты в строю. Казавшиеся на вид тонкими и упругими, они сопротивлялись с безнадежностью воинов царя Леонида, и Людмила чувствовала, как стебли давят на ладони, это было не пассивное сопротивление растений, но упорная битва какого-то странного разума. Людмила почувствовала себя глупой и брошенной девочкой. Кому она мстит, в конце концов? Илье-первому, которого сама же и прогнала, а до сих пор не забыла, себе-то может признаться — не забыла, и в Израиль поехала разве потому только, что погнал зов тех нескольких молекул, что остались в ней от неведомого еврейского предка? И нечего себя обманывать — разве только Андрея ищет она на этой земле? Мужа она ищет. Му-жа.
И найдет.
Она перестала думать о траве, и тропинка вновь обозначила ее путь, Людмила больше не сопротивлялась, шла по зелено— коричневому коридору, а коридор сворачивал — постепенно и незаметно для глаз, и Людмила оказалась у подножия холма, здесь трава кончилась. Между полем и лесом текла река, журчала вода, а может, и не вода это была вовсе, а какая нибудь отрава, и если сейчас напиться, то быстро отойдешь в лучший мир. И конечно, Людмиле захотелось пить.
Она подошла к берегу, здесь был песок, но не желтый, а серый с черными вкраплениями. Вода — вода? — была прозрачной, Людмила наклонилась и погрузила палец. Теплая.
Набрав пригоршню, она попробовала воду языком. Вкуса не было никакого. Она отпила глоток, не думая уже о том, опасно это или нет. В конце концов, не для того ли, чтобы жить, пришла она в этот мир? Дышит же она этим воздухом, ни на миг не задумавшись, что и в нем могла заключаться смерть.
Людмила напилась, подбородок стал мокрым, она стряхнула с ладоней капли, вытянула руки вперед, и они обсохли почти сразу, будто обдуваемые теплым воздухом домашнего фена.
Нужно было перебраться через реку, потому что Андрей — это она знала точно — ждал ее у леса, а не на этом открытом месте. На вид река была неглубокой, метр, может, чуть больше. И течение небыстрое. Но ширина… Впечатление было странным. Если смотреть, не думая, не оценивая, река казалась неширокой. Но едва Людмила называла в уме какое-то число — десять метров или пятьдесят, — как немедленно понимала, что число это неверно. Сто метров? Нет, не сто. Но ведь не километр же? Нет, и не километр. Сколько?
Вот так и Моисей, — подумала она, — стоял на берегу Красного моря, а вдалеке уже виднелись передовые отряды египтян, и море выглядело непреодолимой преградой, хотя, казалось бы, что стоит перемахнуть на другой берег? Моисею помог Творец. Так сказано в Торе. А кто поможет мне?
За Моисеем шел народ. А за мной?
x x x
— Значит, пока мы тут валандались, — заключил И.Д.К. — на Земле прошли полгода. А мы даже проголодаться толком не успели.
— Наверное потому, что эта планета летит со скоростью света, — сказал Андрей, демонстрируя недюжинные познания в теории относительности.
— Андрюша, — сказал И.Д.К., — расскажи, как вы с мамой жили все эти…
Он не договорил.
Слово, висевшее в небе, неожиданно вспыхнуло ослепительным светом, в глазах запрыгали радужные зайчики, а потом запахло паленым, и послышался какой-то гул, звук нарастал быстро и стал не звуком уже, а чем-то жестким и острым, впивавшимся в уши, проникавшим в мозг, разрывавшим на части сознание.
И.Д.К. показалось, что земля под ним проваливается, а может, так оно и было, он воспринимал мир только через звук. Звук был реален, а больше ни для чего в сознании не оставалось места. Даже для страха за Андрея и Дину.
Он ничего не мог.
Ему казалось, что это — конец.
x x x
— Разве ты не понял, что смерти нет? — спросил Мессия.
Труп еврея поднялся на ноги, глаза его уставились на Мусу пустым взглядом несомненного мертвеца, а когда окровавленный палец, направленный Мусе в лицо, коснулся подбородка, Муса закричал и бросился на песок. Он был уверен, что не боится, он знал, что такое страх. Но, никогда не испытав животного ужаса, он не знал, что это такое и в чем это проявляется. Ему показалось, что тело его поступает по-своему. Падает, отползает в сторону, поднимается, бежит, дыхания не хватает, и оно, тело, хватает жаркий воздух широко раскрытым ртом, а рот раскрыт потому, что из горла рвется вопль, конечно же, это кричит лишь тело, а не Муса. Муса наблюдает за истерикой будто со стороны и не делает никаких попыток вмешаться, остановить себя.
Мертвое тело Мессии медленно повернулось в сторону убегавшего Мусы, набрало в ладонь пригоршню песка и швырнуло вслед.
В следующее мгновение, будто сменили кадр, Муса увидел мир собственными глазами и остановился. Руки дрожали. Он не хотел оборачиваться. Он хотел смотреть только на далекий горизонт. Хотел закрыть глаза и оказаться в своей хибаре. Вернуться домой и поругаться с сестрой Азой, потому что приправа к бастурме опять горчит. Еще он хотел припасть к материнской груди и, захлебываясь, втягивать вязкое молоко из упругого соска. Родиться заново, чтобы жить в другом мире.
Плеча его коснулась чья-то рука, но Муса не обернулся. Стоял, ждал. Пусть убьет. Он тоже будет мертвым, и тоже будет смотреть пустым взглядом. Проклятый еврей. Проклятый еврейский Мессия. Враг. Неверный. Захватчик.
Он думал так, но не испытывал ни малейших эмоций. Это были просто слова. Муса поискал в себе желание убить и не нашел. Поискал привычную ненависть, но обнаружил только удивление, непонимание самого себя и остатки пережитого ужаса, хотя и эта эмоция невероятно истончилась, обратилась в пустой символ.