— Главное то, что в вас какая-то детская доверчивость и
необычайная правдивость, — сказал, наконец, князь; — знаете ли, что уж этим
одним вы очень выкупаете?
— Благороден, благороден, рыцарски благороден! — подтвердил
в умилении Келлер: — но знаете, князь, всё только в мечтах и, так сказать, в
кураже, на деле же никогда не выходит! А почему так? и понять не могу.
— Не отчаивайтесь. Теперь утвердительно можно сказать, что
вы мне всю подноготную вашу представили; по крайней мере, мне кажется, что к
тому, что вы рассказали, теперь больше ведь уж ничего, прибавить нельзя, ведь
так?
— Нельзя?! — с каким-то сожалением воскликнул Келлер: — о,
князь, до такой степени вы еще, так сказать, по-швейцарски понимаете человека.
— Неужели еще можно прибавить? — с робким удивлением
выговорил князь: — так чего же вы от меня ожидали, Келлер, скажите пожалуста, и
зачем пришли с вашею исповедью?
— От вас? Чего ждал? Во-первых, на одно ваше простодушие
посмотреть приятно; с вами посидеть и поговорить приятно; я, по крайней мере,
знаю, что предо мной добродетельнейшее лицо, а во-вторых… во-вторых…
Он замялся.
— Может быть, денег хотели занять? — подсказал князь очень
серьезно и просто, даже как бы несколько робко.
Келлера так и дернуло; он быстро, с прежним удивлением, взглянул
князю прямо в глаза и крепко стукнул кулаком об стол.
— Ну, вот этим-то вы и сбиваете человека с последнего
панталыку! Да помилуйте, князь: то уж такое простодушие, такая невинность,
каких и в золотом веке не слыхано, и вдруг в то же время насквозь человека
пронзаете, как стрела, такою глубочайшею психологией наблюдения. Но позвольте,
князь, это требует разъяснения, потому что я… я просто сбит! Разумеется, в
конце концов, моя цель была занять денег, но вы меня о деньгах спросили так,
как будто не находите в этом ничего предосудительного, как будто так и быть
должно?
— Да… от вас так и быть должно.
— И не возмущены?
— Да… чем же?
— Послушайте, князь, я остался здесь со вчерашнего вечера,
во-первых, из особенного уважения к французскому архиепископу Бурдалу (у
Лебедева до трех часов откупоривали), а во-вторых, и главное (и вот всеми
крестами крещусь, что говорю правду истинную!), потому остался, что хотел, так
сказать, сообщив вам мою полную, сердечную исповедь, тем самым способствовать
собственному развитию; с этою мыслию и заснул в четвертом часу, обливаясь
слезами. Верите ли вы теперь благороднейшему лицу: в тот самый момент как я
засыпал, искренно полный внутренних и, так сказать, внешних слез (потому что,
наконец, я рыдал, я это помню!), пришла мне одна адская мысль: “А что, не
занять ли у него в конце концов, после исповеди-то, денег?” Таким образом, я
исповедь приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь “фенезерф под слезами”, с
тем, чтоб этими же слезами дорогу смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто
пятьдесят рубликов отсчитали. Не низко это по-вашему?
— Да ведь это ж наверно не правда, а просто одно с другим
сошлось. Две мысли вместе сошлись, это очень часто случается. Со мной
беспрерывно. Я, впрочем, думаю, что это не хорошо, и знаете, Келлер, я в этом
всего больше укоряю себя. Вы мне точно меня самого теперь рассказали. Мне даже
случалось иногда думать, — продолжал князь очень серьезно, истинно и глубоко
заинтересованный, — что и все люди так, так что я начал было и одобрять себя,
потому что с этими двойными мыслями ужасно трудно бороться; я испытал. Бог
знает, как они приходят и зарождаются. Но вот вы же называете это прямо
низостью! Теперь и я опять начну этих мыслей бояться. Во всяком случае, я вам
не судья. Но всё-таки, по-моему, нельзя назвать это прямо низостью, как вы
думаете? Вы схитрили, чтобы чрез слезы деньги выманить, но ведь сами же вы
клянетесь, что исповедь ваша имела и другую цель, благородную, а не одну
денежную; что же касается до денег, то ведь они вам на кутеж нужны, так ли? А
это уж после такой исповеди, разумеется, малодушие. Но как тоже и от кутежа
отстать в одну минуту? Ведь это невозможно. Что же делать? Лучше всего на
собственную совесть вашу оставить, как вы думаете?
Князь с чрезвычайным любопытством глядел на Келлера. Вопрос
о двойных мыслях видимо я давно уже занимал его.
— Ну, почему вас после этого называют идиотом, не понимаю! —
вскричал Келлер. Князь слегка покраснел.
— Проповедник Бурдалу так тот не пощадил бы человека, а вы
пощадили человека и рассудили меня по-человечески! В наказание себе и чтобы
показать, что я тронут, не хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне только
двадцать пять рублей, и довольно! Вот всё что мне надо, по крайней мере, на две
недели. Раньше двух недель за деньгами не приду. Хотел Агашку побаловать, да не
стоит она того. О, милый князь, благослови вас господь!
Вошел, наконец, Лебедев, только что воротившийся, и, заметив
двадцатипятирублевую в руках Келлера, поморщился. Но Келлер, очутившийся при
деньгах, уже спешил вон и немедленно стушевался. Лебедев тотчас же начал на
него наговаривать.
— Вы несправедливы, он действительно искренно раскаивался, —
заметил, наконец, князь.
— Да ведь что в раскаянии-то! Точь-в-точь как и я вчера:
“низок, низок”, а ведь одни только слова-с!
— Так у вас только одни слова были? А я было думал…
— Ну, вот вам, одному только вам объявлю истину, потому что
вы проницаете человека: и слова, и дело, и ложь, и правда — всё у меня вместе и
совершенно искренно. Правда и дело состоят у меня в истинном раскаянии, верьте,
не верьте, вот поклянусь, а слова и ложь состоят в адской (и всегда присущей)
мысли, как бы и тут уловить человека, как бы и чрез слезы раскаяния выиграть!
Ей богу так! Другому не сказал бы, — засмеется или плюнет; но вы, князь, вы
рассудите по-человечески.
— Ну, вот, точь-в-точь и он говорил мне сейчас, — вскричал
князь, — и оба вы точно хвалитесь! вы даже меня удивляете, только он искреннее
вашего, а вы в решительное ремесло обратили. Ну, довольно, не морщитесь,
Лебедев, и не прикладывайте руки к сердцу. Не скажете ли вы мне чего-нибудь? Вы
даром не зайдете…
Лебедев закривлялся и закоробился.
— Я вас целый день поджидал, чтобы задать вам один вопрос;
ответьте хоть раз в жизни правду с первого слова: участвовали вы сколько-нибудь
в этой вчерашней коляске или нет?
Лебедев опять закривлялся, начал хихикать, потирал руки,
даже, наконец, расчихался, но всё еще не решался что-нибудь выговорить.
— Я вижу, что участвовали.
— Но косвенно, единственно только косвенно! Истинную правду
говорю! Тем только и участвовал, что дал своевременно знать известной особе,
что собралась у меня такая компания, и что присутствуют некоторые лица.
— Я знаю, что вы вашего сына туда посылали, он мне сам
давеча говорил, но что ж это за интрига такая! — воскликнул князь в нетерпении.