— Она была моей! — разрыдался Шеб. — Сначала она была моей!
Моей!
Элли мельком взглянула на него и встала с кровати, набросив
халат. На мгновение стрелку стало жалко этого человека, потерявшего что-то,
что, как он считал, некогда принадлежало ему, — этого жалкого маленького
человечка, который уже ничего не может. И тут стрелок вспомнил, где он его
видел. Ведь он знал его раньше.
— Это из-за тебя, — рыдал Шеб. — Только из-за тебя, Элли. Ты
была первой, и это все ты. Я… о Боже, Боже милостивый… — Слова растворились в
приступе неразборчивых всхлипов и в конечном итоге обернулись потоком слез. Шеб
раскачивался взад-вперед, прижимая к животу свои сломанные запястья.
— Ну тише. Тише. Дай я посмотрю. — Она опустилась перед ним
на колени. — Да, сломаны. Шеб, какой же ты все-таки идиот. И как ты теперь будешь
играть? И на что будешь жить? Ты ж никогда не был сильным или ты, может, об
этом не знал? — Она помогла ему встать на ноги. Он попытался спрятать лицо в
ладонях, но руки не подчинились ему. Он плакал в открытую. — Давай сядем за
стол, и я попробую что-нибудь сделать.
Она усадила его за стол и наложила ему на запястья шины из
щепок, предназначенных для растопки. Он плакал тихонько, безвольно.
— Меджис, — сказал стрелок, и тапер вздрогнул и обернулся к
нему, широко распахнув глаза. Стрелок кивнул — и вполне дружелюбно, ведь Шеб
уже не пытался воткнуть в него нож. — Меджис, — повторил он. — На Чистом море.
— И что там в Меджисе?
— Ты был там.
— А если и был, что с того? Я тебя не помню.
— Но ты помнишь девушку, правда? Девушку по имени Сюзан? В
ночь Жатвы? — Голос стрелка сделался жестким. — Ты был у костра?
У тапера дрожали губы. Губы, блестящие от слюны. Его взгляд
говорил о том, что он все понимает: он сейчас ближе к смерти, чем в то
мгновение, когда он ворвался к ним в спальню, размахивая ножом.
— Уйди отсюда, — сказал стрелок.
И вот тогда Шеб все вспомнил.
— Ты тот мальчишка! Вас было трое, мальчишек! Вы приехали
сосчитать поголовье скота, и Элдред Джонас был там, охотник за гробами, и…
— Уходи, пока можно уйти, — сказал стрелок, и Шеб ушел,
баюкая свои сломанные запястья.
Элли вернулась обратно в постель.
— И как это все понимать?
— Это тебя не касается, — сказал он.
— Ладно… так на чем мы с тобой остановились?
— Ни на чем, — сказал он и перевернулся на бок, к ней
спиной.
Она терпеливо проговорила:
— Ведь ты знал про меня, про него. Он делал, что мог, а мог
он немногое. А я брала, что могла, потому что мне было нужно. Вот и все. Да и
что тут могло быть? И что вообще может быть? — Она прикоснулась к его плечу. —
Кроме того, что я рада, что ты такой сильный.
— Не сейчас, — сказал он.
— А кто она, эта девушка? — спросила она и добавила, не
дождавшись ответа: — Ты ее любил.
— Не будем об этом, Элли.
— Я могу сделать тебя сильнее…
— Нет, — сказал он. — Ты не можешь.
12
Воскресным вечером бар был закрыт. В Талле был выходной —
что-то вроде священной субботы. Стрелок отправился в крохотную покосившуюся
церквушку неподалеку от кладбища, а Элли осталась в пивной протирать столы
дезинфицирующим раствором и мыть стекла керосиновых ламп в мыльной воде.
На землю спустились странные, багряного цвета сумерки, и
церквушка, освещенная изнутри, походила на горящую топку, если смотреть на нее
с дороги.
— Я не пойду, — сразу сказала Элис. — У этой тетки, которая
там проповедует, не религия, а отрава. Пусть к ней ходят почтенные горожане.
Стрелок встал в притворе, укрывшись в тени, и заглянул
внутрь. Скамей в помещении не было, и прихожане стояли. (Он увидел Кеннерли и
весь его многочисленный выводок; Кастнера, владельца единственной в городке
убогонькой галантерейной лавки, и его костлявую супружницу; кое-кого из
завсегдатаев бара; нескольких «городских» женщин, которых он раньше не видел, и
— что удивительно — Шеба.) Они нестройно тянули какой-то гимн а cappella.
[4]
Стрелок с любопытством разглядывал толстую тетку необъятных размеров, что
стояла за кафедрой. Элли ему говорила: "Она живет уединенно, почти ни с
кем не встречается. Только по воскресеньям вылазит на свет, чтоб отслужить свою
службу адскому пламени. Ее зовут Сильвия Питтстон. Она не в своем уме, но она
их как будто околдовала. И им это нравится. И вполне их устраивает".
Ни одно, даже самое колоритное описание этой женщины,
наверное, все равно не соответствовало бы действительности. Ее груди были как
земляные валы. Шея — могучая колонна, лицо — одутловатая бледная луна, на
которой сверкали глаза, темные и огромные, как бездонные озера. Роскошные
темно-каштановые волосы, скрученные на затылке небрежным разваливающимся узлом,
удерживала заколка размером с небольшой вертел для мяса. На ней было простое
платье. Похоже, из мешковины. В громадных, как горбыли, ручищах она держала
псалтырь. Ее кожа была на удивление чистой и гладкой, цвета свежих сливок.
Стрелок подумал, что она весит, наверное, фунтов триста. Внезапно его обуяло
желание — алая, жгучая похоть. Его аж затрясло. Он поспешил отвернуться.
Мы сойдемся у реки,
У прекрасной у реки,
Мы сойдемся у реки,
У ре-е-е-е-е-ки,
В Царстве Божием.
Последняя нота последней строфы замерла. Раздалось шарканье
ног и покашливание.
Она ждала. Когда они успокоились, она протянула к ним руки,
как бы благословляя всю паству. Это был жест, пробуждающий воспоминания.
— Любезные братья и сестры мои во Христе!
От ее слов веяло чем-то неуловимо знакомым.
На мгновение стрелка захватило странное чувство, в котором
тоска по былому мешалась со страхом, и все пронизывало жутковатое ощущение deja
vu. Он подумал: я уже это видел, во сне. Или, может быть, не во сне. Но где?
Когда? Точно не в Меджисе. Да, не в Меджисе. Он тряхнул головой, прогоняя это
свербящее чувство. Прихожане — человек двадцать пять — замерли в гробовом
молчании. Все взгляды были прикованы к проповеднице.
— Сегодня мы поговорим о Нечистом.
Ее голос был сладок и мелодичен — выразительное, хорошо
поставленное сопрано.