— Да, сэй, о нем. Давненько не видел я мулов. Да еще таких
ладных, здоровых… два глаза, четыре ноги… добрая скотина… — Он скривился, как
бы давая понять, что у него и вправду душа болит за такое дело или, может, что
это была просто шутка. Стрелок так и не понял, что именно, но решил, что,
наверное, все-таки шутка, хотя у него самого с чувством юмора было напряжно. —
Было время, куда их девать-то не знали, мулов, а потом мир взял да и сдвинулся.
И куда они все подевались? Осталось только немного рогатой скотины, и почтовые
лошади, и… Суби, я тебя выпорю, Богом клянусь!
— Да я не кусаюсь, — заметил стрелок.
Кеннерли подобострастно съежился. В его глазах стрелок
явственно видел желание убить, и хотя он не боялся Кеннерли, он все же отметил
увиденное, как будто сделал закладку в книге — в книге потенциально ценных
советов.
— Дело не в вас. Нет, не в вас. — Он осклабился. — Просто
она от природы немного тронутая. В ней бес живет. Она дикая. — Его глаза
потемнели. — Грядет Конец света, мистер. Последний Час. Вы же знаете, как там в
Писании сказано: и чада не подчинятся родительской воле, и многих сразит
моровая язва. Да вот послушать хотя бы нашу проповедницу, и все станет ясно.
Стрелок кивнул, а потом указал на юго-восток.
— А там что?
Кеннерли опять ухмыльнулся, обнажая голые десны с остатками
пожелтевших зубов.
— Поселенцы. Трава. Пустыня. Чего же еще? — Он гоготнул и
смерил стрелка неожиданно похолодевшим взглядом.
— А пустыня большая?
— Большая. — Кеннерли старательно напустил на себя серьезный
вид. — Колес, может, с тысячу будет. А то и с две тысячи. Не скажу точно,
мистер. Там ничего нет. Одна бес-трава да еще, может, демоны. Говорят, что на
дальней ее стороне есть еще говорящий круг. Но, наверное, врут. Туда ушел тот,
другой. Который вылечил Норти, когда он приболел.
— Приболел? Я слышал, он умер.
Кеннерли продолжал ухмыляться.
— Ну… может быть. Но мы же взрослые люди.
— Однако ты веришь в демонов.
Кеннерли вдруг смутился.
— Это совсем другое. Проповедница говорит…
И Кеннерли понес такой вздор, что чертям стало тошно.
Стрелок снял шляпу и вытер вспотевший лоб. Солнце жарило, припекая все сильнее.
Но Кеннерли как будто этого и не замечал. В тощей тени у стены конюшни малышка
с серьезным видом размазывала по мордашке грязь.
Наконец стрелку надоело выслушивать всякий бред, и он
оборвал Кеннерли на полуслове:
— А что за пустыней, не знаешь?
Кеннерли пожал плечами.
— Что-то, наверное, есть. Лет пятьдесят назад туда ходил
рейсовый экипаж. Папаша мой мне рассказывал. Говорил, что там горы. Кое-кто
говорит — океан… зеленый такой океан с чудовищами. А еще говорят, будто там
конец света и нет ничего, только свет ослепляющий и лик Божий с разверстым
ртом. И что Бог пожирает любого, кому случится туда забрести.
— Чушь собачья, — коротко бросил стрелок.
— Вот и я говорю, что чушь, — с радостью поддакнул Кеннерли,
снова согнувшись в подобострастном полупоклоне. Боясь, ненавидя, стараясь
угодить.
— Ты там приглядывай за моим мулом.
Стрелок швырнул Кеннерли еще одну монету, которую тот поймал
на лету. Как собака, которая ловит мяч.
— В лучшем виде присмотрим, не беспокойтесь. Думаете
задержаться у нас ненадолго?
— Пожалуй, придется. Бог даст…
— …будет вода. Да, конечно. — Кеннерли опять рассмеялся, но
уже невесело. В его глазах стрелок снова увидел желание убить. Нет, даже не
так. Не убить — а чтобы стрелок сам повалился мертвым к его ногам. — Эта Элли,
чертовка, может быть очень миленькой, если захочет, верно? — Конюх согнул левую
руку в кулак и принялся тыкать в кулак указательным пальцем правой, изображая
известный акт.
— Ты что-то сказал? — рассеянно переспросил стрелок.
Теперь глаза Кеннерли переполнились ужасом — словно две луны
поднялись над горизонтом. Он быстро убрал руки за спину, как шкодливый
мальчишка, которого поймали за нехорошим занятием.
— Нет, сэй, ни слова. Прошу прощения, если что сорвалось. —
Тут он увидел, что Суби высунулась из окна, и набросился на нее: — Я тебя точно
выпорю, сучья ты морда! Богом клянусь! Я тебя…
Стрелок пошел прочь, зная, что Кеннерли глядит ему вслед и
что если он сейчас обернется, то прочтет у конюха на лице его истинные,
неприкрытые чувства. Ну и черт с ним. Было жарко. Стрелок и так знал, что на
лице старого конюха будет написана жгучая ненависть. Ненависть к чужаку. Ну и
ладно. Стрелок уже получил от него все, что нужно. Единственное, что он
доподлинно знал о пустыне, это то, что она большая. Единственное, что он
доподлинно знал об этом городке: здесь еще не все сделано. Еще не все.
11
Они с Элли лежали в постели, когда Шеб влетел к ним с ножом,
пинком распахнул дверь.
Прошло уже целых четыре дня, и они промелькнули как будто в
тумане. Он ел. Спал. Трахался с Элли. Он узнал, что она играет на скрипке, и
уговорил ее сыграть для него. Она сидела в профиль к нему у окна, омываемая
молочным светом зари, и что-то наигрывала — натужно и сбивчиво. У нее вышло бы
вполне сносно, если бы она занималась побольше. Он вдруг понял, что она ему
нравится, нравится все больше и больше (пусть даже чувство было каким-то
странно отрешенным), и подумал, что, может быть, это и есть ловушка, которую
устроил ему человек в черном. Иногда стрелок выходил пройтись. Он ни о чем не
задумывался.
Он даже не слышал, как тщедушный тапер поднимался по
лестнице — его чутье притупилось. Но сейчас ему было уже все равно, хотя в
другом месте, в другое время он бы, наверное, не на шутку встревожился.
Элли уже разделась и лежала в постели, прикрытая простыней
только до пояса. Они как раз собирались заняться любовью.
— Пожалуйста, — шептала она. — Как в тот раз. Я хочу так,
хочу…
Дверь с грохотом распахнулась, и к ним ворвался коротышка
тапер. Вбежал, смешно поднимая ноги, вывернутые коленями внутрь. Элли не
закричала, хотя в руке у Шеба был восьмидюймовый мясницкий нож. Шеб издавал
какие-то нечленораздельные булькающие звуки, словно какой-нибудь бедолага,
которого топят в бадье с жидкой грязью, брызжа при этом слюной. Он с размаху
опустил нож, схватившись за рукоять обеими руками. Стрелок перехватил его
запястья и резко вывернул. Нож вылетел. Шеб пронзительно завизжал — словно дверь
повернулась на ржавых петлях. Руки неестественно дернулись, как у
куклы-марионетки, обе — сломанные в запястьях. Ветер ударил песком в окно. В
мутном и чуть кривоватом зеркале на стене отражалась вся комната.