– Была у нас такая мысль, но, честно говоря, я считал, что
этим мы просто отдалим то, чего все равно не миновать.
– Вот-вот, отсюда все комплексы. Он чувствует, что ситуация
критическая: пан или пропал.
– Я никогда не давил на Чака.
– Сознательно нет. Мне это известно. И Чаку тоже. Но, с
другой стороны, вы богаты, преуспеваете и колледж в свое время окончили с
отличием. Чак, по-моему, чувствует себя так, словно ему вступать в игру сразу
же за Хенком Аароном
[16]
.
– Тут уж я, Джонни, ничего не могу поделать.
– Я полагаю, что после года на подготовительных курсах,
вдали от дома, он яснее представит свое будущее. А потом он бы поработал на
одной из ваших фабрик. Если бы это был мой сын и мои фабрики, я бы пошел ему
навстречу.
– Почему же он мне сам ничего об этом не говорил?
– Чтобы вы не подумали, будто он перед вами стелется, –
сказал Джонни.
– Это его собственные слова?
– Да. Чаку хотелось бы попробовать себя в деле, он считает,
это ему пригодится. Чак мечтает пойти по вашим стопам, мистер Чатсворт. Но за
вами трудно угнаться. Отсюда его проблемы. У него дрожат руки, как у неопытного
охотника при виде дичи.
Вообще-то Джонни немного приврал. Правда, кое-что
проскальзывало в их разговорах, но до таких откровений никогда не доходило.
Если что и было, то не на словах. Просто Джонни время от времени прикасался к
Чаку, и таким образом ему многое приоткрылось. Он видел фотокарточки, которые
Чак носил в бумажнике, и понял, как тот относится к отцу. О каких-то вещах
Джонни никогда бы не рассказал своему собеседнику, человеку приятному, но
достаточно для него далекому: Чак готов был целовать землю, по которой ступал
его отец. Держался он уверенно и непринужденно, точь-в-точь как Роджер, но за
этим таился страх, что он никогда не нагонит отца. Захиревшую ткацкую фабрику
Чатсворт-старший превратил в текстильную империю Новой Англии. Отцовская
любовь, казалось Чаку, зиждется на вере, что и он когда-нибудь горы своротит.
Станет настоящим спортсменом. Будет учиться в хорошем колледже. Будет читать.
– Вы уверены, что все обстоит именно так? – спросил Роджер.
– Вполне. Но я буду очень признателен, если Чак не узнает о
нашем разговоре. Я ведь открыл вам его секреты. – Уж это точно, не
сомневайтесь.
– Хорошо, о подготовительных курсах мы с Чаком и Шелли еще
поговорим. А пока возьмите. – Он достал из кармана брюк белый конверт и
протянул его Джонни.
– Что это?
– Откройте и увидите.
Джонни открыл. В конверте лежал чек на пятьсот долларов.
– Да вы что! Я не могу…
– Можете и возьмете. Я обещал вам вознаграждение в случае
успеха, а свои обещания я выполняю. Перед отъездом вы получите еще один чек.
– Послушайте, мистер Чатсворт, я ведь просто…
– Тcс. Я хочу вам кое-что сказать, Джонни. – Чатсворт
наклонился. На его губах играла едва заметная улыбка, и Джонни вдруг понял: он,
пожалуй, сумел бы разглядеть, что скрывается за приятной внешностью сидящего
перед ним человека, добраться до сути того, кто вызвал к жизни все это – дом,
поместье, фабрики. И разумеется, ридингфобию в своем сыне, каковую,
по-видимому, следует классифицировать как истерический невроз.
– Джонни, я по собственному опыту знаю, что девяносто пять
процентов людей на Земле – это инертная масса. Один процент составляют святые и
еще один – непроходимые кретины. Остается три процента – те, кто могут чего-то
добиться… и добиваются. Я вхожу в эти три процента и вы тоже. Вы заработали эти
деньги. У меня на предприятиях есть люди, которые получают в год одиннадцать
тысяч долларов только за то, что целыми днями почесывают… брюхо. Нет, я не
жалуюсь. Я не вчера родился и знаю, как устроен мир. Топливная смесь состоит из
одной части высокооктанового бензина и девяти частей всякого дерьма. Вы с этим
дерьмом не имеете ничего общего. А посему кладите деньги в бумажник и в
следующий раз цените себя дороже.
– Ну что ж, – сказал Джонни. – Не стану врать, я найду им
применение.
– Больничные счета?
Джонни пристально посмотрел на Чатсворта.
– Я все про вас знаю, – сказал Роджер. – Неужели вы думали,
что я не наведу справки о человеке, которого нанимаю репетитором к своему сыну.
– Так вы знаете, что я…
– Экстрасенс или что-то в этом роде. Вы помогли распутать
дело об убийствах в Мэне. Во всяком случае, если верить газетам. До января у
вас был контракт в школе, но когда ваше имя замелькало в газетах, вас
отшвырнули, как горячую картофелину, которой обожгли пальцы.
– Вы все знали? И давно?
– Еще до того, как вы к нам перебрались.
– И тем не менее вы наняли меня?
– Я ведь искал репетитора. А у вас, судя по всему, дело
должно клеиться. По-моему, я проявил дальновидность, прибегнув к вашим услугам.
– Мне остается только поблагодарить вас, – сказал Джонни
неожиданно охрипшим голосом.
– Повторяю: вы себя недооцениваете.
Пока шел этот разговор, Уолтер Кронкайт покончил с
международным положением и перешел к курьезам, которыми иногда завершается
выпуск новостей.
– …у избирателей в третьем округе западного Нью-Гэмпшира…
– Так или иначе, деньги пригодятся, – повторил Джонни. – Я…
– Погодите. Это надо послушать.
Чатсворт подался вперед; он улыбался, явно предвкушая
удовольствие. Джонни повернулся к телевизору.
– … появился независимый кандидат Стилсон, – говорил
Кронкайт, – сорокатрехлетний агент по страхованию и продаже недвижимости. Он
стал одним из самых эксцентричных кандидатов в избирательной кампании тысяча
девятьсот семьдесят шестого года, но республиканцу Гаррисону Фишеру, равно как
и его сопернику – демократу Дэвиду Боузу, от этого не легче, поскольку, по
данным опроса общественного мнения, Грег Стилсон опережает их с приличным
отрывом. С подробностями – Джордж Герман.
– Кто такой Стилсон? – спросил Джонни.
Чатсворт рассмеялся.
– Сейчас увидите. Чумной, как мартовский заяц. Но
трезвомыслящие избиратели третьего округа, сдается мне, пошлют его в ноябре в
Вашингтон. Разве только он грохнется оземь и забьется в судорогах.
На экране возник смазливый молодой человек в белой сорочке.
Он стоял на помосте, задрапированном звездно-полосатой материей, и обращался к
небольшой толпе на автомобильной стоянке при супермаркете. Молодой человек
вовсю уламывал слушателей, которые, судя по их лицам, смертельно скучали. За
кадром послышался голос Джорджа Германа: