— И все-таки это не так просто, — повторила
Клервиль.
— Это намного легче, чем обычно думают, — ответил
Бельмор, — и я готов возглавить этот поход, если правительство поставит
под мое начало двадцать пять тысяч человек; залогом успеха будут политическая
поддержка, секретность и твердость, а самое главное — никаких поблажек. Вы
опасаетесь мучеников, но вы будете иметь их до тех пор, пока жив хоть один
поклонник этого отвратительного христианского Божества.
— Однако, — заявила я, — вы ведь не
собираетесь снести с лица земли две трети Франции?
— Не меньше одной трети, — твердо сказал
граф. — Но даже если масштабы будут таковы, как вы только что сказали, все
равно будет в тысячу раз лучше, когда на оставшейся части Франции останутся
жить десять миллионов честных людей, нежели двадцать пять миллионов негодяев. И
все же хочу повторить еще раз: мне кажется крайне сомнительным, что в стране
так много христиан, как вы полагаете, во всяком случае не так уж и трудно отделить
баранов от козлов. Осуществление моего плана потребует не более года
кропотливой работы, кроме того, я не начну кампанию, пока точно не определю все
мишени.
— Это была бы кровавая бойня.
— Согласен. Но она навсегда обеспечит Франции здоровье,
счастье и благополучие. Один мощный удар избавит нас от необходимости проводить
постоянные периодические чистки, которые в конечном счете приведут страну к
полному истощению и вымиранию. Не забывайте, что только религиозные распри были
виной бедствий, которые восемнадцать столетий терзали Францию
[102]
.
— Судя по тому, что вы говорите, граф, вы вообще плохо
думаете о религии?
— Я считаю ее бичом нации, настоящей чумой. Если бы я
меньше любил свою страну, возможно, я бы не так яростно восставал против сил,
которые стремятся искалечить и разрушить ее.
— Если бы правительство поручило вам такую
миссию, — заметил Нуарсей, — я бы ликовал и с нетерпением ожидал бы
результатов, потому что это избавит ту часть земли, где я живу, от ужасной
конфессии, которую я ненавижу не меньше вашего.
Так мы закончили эту приятную трапезу и, поскольку час был
поздний, отправились в клуб.
Инагурация
[103]
президента сопровождалась
любопытным обычаем. Как вы уже знаете, президентское кресло стояло на
возвышении, а перед ним и немного ниже поставили большой пуф, на который,
согнувшись, оперся новый председатель, и каждый член Братства подходил к нему и
целовал его голый зад. Получив почести от всех присутствующих, граф поднялся и
взошел на трон.
— Уважаемые собратья, — начал он, — любовь —
вот предмет моей речи, которую я приготовил по этому торжественному случаю.
Хотя мои рассуждения покажутся обращенными только к мужчинам, осмелюсь заявить,
что в них содержится все, что должна знать и женщина, дабы уберечь себя от этой
жестокой погибели.
Когда собравшиеся притихли, внимая его словам, он продолжал
так:
— Слово «любовь» употребляется для обозначения глубоко
сидящего в человеческой душе чувства, которое подвигает нас, помимо нашей воли
к тому или иному постороннему предмету, которое провоцирует в нас сладкое
желание слиться с этим предметом, сделать расстояние между ним и нами как можно
меньшим. Это чувство радует и восхищает нас, приводит нашу душу в экстаз, когда
мы добиваемся этого слияния, или ввергает в уныние, исторгает из наших глаз
потоки слез, когда вмешательство внешних сил вынуждает нас расторгнуть этот
союз. Если бы только эта блажь никогда не приводила ни к чему, кроме
удовольствия, усиленного пылом страсти, кроме присущей ей развязности, ее можно
было бы считать забавной и безобидной, но поскольку она приводит к метафизике,
которая заставляет нас путать себя с предметом нашего желания, превращаться в
него, повторять его действия, воспринимать его потребности и желания как наши
собственные, только по одной этой причине она становится в высшей степени
опасной, так как расчленяет человека на части, вынуждает его пренебрегать
своими интересами ради интересов предмета любви, отождествляет его, если можно
так выразиться, с этим предметом, и тогда человек взваливает на себя чужие
беды, заботы, печали и горести, добавляя их к своим собственным. Между тем
панический страх потерять желанный предмет или страх того, что его чувства к
нам поблекнут, постоянно гнетет нас, и хотя в самом начале мы пребываем в
безмятежнейшем из всех возможных состояний, впоследствии этот груз делается
тяжким бременем, и мы постепенно погружаемся в самое жестокое из состояний на
земле, Если бы только наградой за столь неисчислимые злоключения были обычные спазмы
наслаждения, я, быть может, и порекомендовал бы испытать это чувство, но все
хлопоты, все муки, все страхи и неблагоприятные последствия любви никогда не
дадут возможности получить то, чего можно добиться и без них, так какой смысл
надевать на себя эти оковы! Когда красивая женщина предлагает мне себя, когда я
в нее влюбляюсь, мое отношение к ней ничем не отличается от отношения другого
мужчины, который возжелал ее без всякого любовного чувства. Мы оба хотим одного
— совокупиться с ней, но он желает лишь ее тело, а я, впав в метафизическое и
всегда роковое заблуждение, тешу себя другой мечтой, которая, по сути своей,
абсолютно совпадает с желанием моего соперника. Я убеждаю себя, что жажду
только ее сердце, что в мыслях моих нет никакого намека на плотское обладание.
И эта убежденность становится настолько сильной, что я с радостью и
благодарностью соединяюсь с этой женщиной, но думаю при этом, будто я люблю в
ней только душу, и в результате получаю ее сердце, пожертвовав своими
физическими удовольствиями. В этом-то и заключается роковой источник моей
ошибки, которая неумолимо увлекает меня в пучину горя, из-за этого я порчу себе
жизнь: я влюблен, и с этого момента все вокруг меняется — ревность, тревога,
забота становятся моими вечными спутниками, становятся самой сутью моей
ничтожной жизнью. Чем ближе я подхожу к предполагаемому счастью, чем больше
вкладываю в него своих надежд, тем сильнее становится фатальный ужас потерять
его.
Отказываясь от терний этого опасного чувства, не следует
думать, будто я лишаю себя и цветов, напротив, это позволит мне без опаски
наслаждаться ими. Таким образом, я извлеку из цветка только нектар, отбросив
ненужную и невкусную часть; точно так же я буду обладать вожделенным телом и
обойдусь без души, которая мне совершенно ни к чему. Если бы человек хорошенько
поразмыслил над своими истинными интересами, что касается получения
удовольствия, он уберег бы свое сердце от этой жестокой лихорадки, которая
сожжет его дотла; если бы только он понял, что нет никакой нужды быть любимым,
чтобы удовлетворить свою страсть, и что любовь скорее затрудняет путь к
блаженству, он бы с презрением отверг это метафизическое чувство,
затуманивающее его мозги, и ограничился бы телом, навеки избавив себя от
треволнений, неотделимых от любовного томления.