С какой целью?
Увести его в сторону?
Отвлечь от чего-то другого?
Главное преимущество Икса заключалось в том, что его цели были исключительно его собственными и совершенно непостижимыми. Он мог полгода тщательно готовить одно-единственное короткое нападение – или же в один миг и с абсолютной ясностью вообразить долгие недели пыток, только после которых чья-то горемычная душа наконец расставалась с телом. В тюремном подвале все происходило точно так же. Ничто нельзя было воспринимать как должное. Такого понятия, как чистая монета, тут не существовало.
– Ну и как тебя поймали?
– Я думал, тебе не нравятся рассказы о моей молодости.
– Верно. Но это ты поднял эту тему.
– Это довольно скучная история. Ладно, проехали. – Икс взмахнул сигаретой, словно окончательно отметая этот вопрос. – Давай-ка лучше к делу. Рис приходил не без причины. Равно как и ты сейчас здесь тоже не без причины.
– Разговоры и споры?
Иксу не понравился тон Джейсона, но он не стал делать из этого проблему.
– Разговоры по душам, – подчеркнул он. – Жаркие споры. И когда мы будем драться, я ожидаю того же жара и той же душевной отдачи. Вчера ты дал мне причину засомневаться.
Икс сунул руку в карман.
– А вот это для того, чтобы гарантировать твою душевную отдачу – для полной уверенности в том, что в эти заключительные дни у меня будет тот самый Джейсон, которым я так долго восхищался.
Он положил на стол какую-то фотографию, лицом вниз.
– Рис принес это специально для тебя. Будем считать, что я вручаю тебе это фото в знак серьезности моих намерений.
Джейсон потянулся за снимком, и Икс позволил ему несколько долгих секунд изучать его во всех подробностях: лицо молодого человека, свет на его щеках, то, как тот стоял…
– Прямо возле дома твоих родителей, насколько я понимаю. Он чем-то похож на тебя, не находишь? Осмысленный взгляд… Решительно поджатые губы…
Джейсон оторвал взгляд от фотографии своего младшего брата, и Икс глянул на него с улыбкой на лице.
– Думаю, что теперь мы все прояснили, – произнес он. – Думаю, что мы поняли друг друга.
25
После больницы я долго таращился на незнакомца в зеркале своей ванной комнаты. Один глаз у него был нормальный, другой распух и намертво закрылся. Вся верхняя часть головы у него была обмотана бинтами, а физиономию украшала камуфляжная палитра из багровых, зеленоватых и йодно-коричневых пятен. Те же самые разноцветные кляксы пятнали его руки и ребра, а когда незнакомец снял повязку с головы, я увидел жуткие черные стежки хирургических швов – там, где кожа на черепе была рассечена и сшита обратно. Я нахмурился, и незнакомец нахмурился в ответ.
Дело было в нашем с ним отце.
В том баре тогда должно было находиться как минимум человек двадцать копов: яркие огни, стволы и жесткие мужчины, задающие жесткие вопросы. Вместо этого там был один только я.
Я зажмурился, и незнакомец исчез. Я не мог припомнить всю драку целиком, но канава крепко застряла в памяти: вкус воды и ботинка того старика, запах его кожи, когда он наконец дал мне вдохнуть. «Послушай меня, малец… Помрешь ты или нет – мне абсолютно насрать. Но если ты хоть слово вякнешь копам или кому-то еще, или вылезешь из этой канавы, прежде чем мы будем далеко отсюда, я втопчу тебя в эту грязную яму так глубоко и надолго, что ты больше никогда не увидишь дневного света…»
Он велел мне не рыпаться, и, как собака у его ног, я так и поступил. Выждал, пока не утихнут шаги и не взревут моторы и не наступит тишина. Но даже тогда оставался в воде, по уши в перепутанной траве и жидкой грязи. Оставался до тех пор, пока рыдания не утихли, а потом выкарабкался наверх – навстречу свету фар, стыду и гневу.
* * *
Когда пришел новый день, ко мне явился отец. Я лежал в постели, охваченный одним-единственным чувством, хотя гнев может носить множество лиц: и враждебности, и горечи, и той холодной, тихой ярости, с которой я теперь был лучше всего знаком.
– Заходи.
Я постарался произнести это ровным и бесстрастным тоном и сразу встал, поскольку меня не устраивало, чтобы он смотрел на меня сверху вниз. Он вошел, прикрыл дверь, и мы на равных посмотрели друг другу в глаза.
– Можем поговорить об этом? – спросил отец.
– Ты можешь.
Его взгляд пробежался по моему лицу и скальпу. Он слегка приподнял руку, показывая на мою голову.
– Надо было оставить повязку.
– Мне она с самого начала не была нужна.
– Ты зол.
– Потому что это должны были быть копы.
Отец кивнул, словно какие-то его подозрения только что подтвердились.
– Ты был там из-за Джейсона. Ты расспрашивал про Тиру.
– Хоть кто-то же должен верить ему – улики там, не улики…
– Ты прав.
– Тюрьма там, не тюрьма, Вьетнам не Вьетнам, наркотики не…
– Остановись, просто остановись! – Он потянулся, чтобы обхватить меня за плечи, и когда я отступил, то последовал за мной с поднятыми вверх руками, словно успокаивая лошадь. – Ты прав, сынок. Это я и пытаюсь тебе сказать. Как раз поэтому я здесь. Просто послушай меня, пожалуйста.
Но многоликий гнев по-прежнему цепко держал меня в своих объятиях.
– Он совершенно один.
– Я это понимаю.
– Это вполне мог быть и я.
При этих словах отец застыл как вкопанный, но правда может быть и такой.
– Я тоже знал Тиру. Она была в моей машине. Я был у ее дома. Я видел ее взбешенной, пьяной, всю в крови. А что, если улики говорили бы о том, что это я ее убил? Ты обращался бы со мной точно так же, как и с Джейсоном? Позволил бы им отправить меня в тюрьму?
Он подступил ближе, и я сказал:
– Не прикасайся ко мне!
Отец отвернулся – то ли от смущения, то ли просто от растерянности.
– Я не должен был отступаться от твоего брата. Теперь я это понимаю. Не должен был с самого начала. Но я был тоже в шоке. Сынок, посмотри на меня! – Отец дождался, пока я не подниму на него взгляд. – Убийство Тиры было худшим, что я когда-либо видел, – настолько ужасным, что я никогда этого не забуду, даже на самую малость. А улики против Джейсона очень весомые.
Вид у него был совершенно потерянный, но он все же сумел собрать остатки своей убежденности.
– Когда погиб Роберт, это убило меня. Убило нас всех, я знаю. Но потом я потерял еще и Джейсона – пусть и не так, как Роберта, – но когда я понял, что того сына, которого я воспитал, уже больше нет, все просто… – Отец судорожно сжал кулак. – Но у меня по-прежнему оставался ты. Ты, твоя мать и этот страх где-то вот тут, в груди – эта гора, Гибби, целая гора страха за то, что если я вдруг оступлюсь или сделаю ошибку, то могу потерять и тебя. Несчастный случай… Война…