Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 - читать онлайн книгу. Автор: Кира Долинина cтр.№ 39

Неттер будет собирать и после окончания договора со Зборовским: в его коллекции появлялись работы Андре Дерена, Мориса де Вламинка, Сюзанны Валадон, но прежде всего он покупал художников молодого поколения «парижачьих» – Исаака Анчера, Михаила Кикоина, Пинхуса Кременя, Анри Эпштейна и других. Предвоенный кризис эту деятельность постепенно свернул, многое из своего собрания Неттер продал сам из соображений популяризации «своих» художников, остальное долгие годы прятал: оставшись во время оккупации в Париже, еврей Неттер был вынужден скрываться.

Сколько всего было вещей в коллекции в момент ее наибольшего расцвета, точно неизвестно. За пять лет сотрудничества с Модильяни по договору художник должен был создавать в месяц по двенадцать-четырнадцать полотен, которые Неттер и Зборовский делили между собой поровну. Прибавить других художников, умножить на месяцы и годы… Получается безумное количество. Сегодня мы знаем немногим более чем сто двадцать работ, которые «первооткрыватель» собрания Неттера Марк Рестеллини показывает миру, начиная с 2012 года. У Рестеллини репутация enfant terrible музейного мира. То он, признанный эксперт по Модильяни, заявляет, что на огромной выставке в Генуе куча подделок, то, перессорившись со всеми, открывает свой собственный выставочный зал «Парижская пинакотека», то преобразовывает ее в нечто с громким названием «Институт Рестеллини». Но плохой характер куратора выставке не помеха. Музей Фаберже получил стопроцентный блокбастер, обрамил картины изысканным освещением, делающим из полотен сияющие драгоценности, напечатал отличный каталог. Это зрелище будет модным, тут и к бабке не ходи. Но, в отличие от гостившего там же недавно Дали, выставка того стоит. И больше всего достоин нашего с вами почтения и внимания сам Неттер – рискнувший деньгами и верой в людей, но выигравший у истории.

22 июня 2012

Самый счастливый художник

Графика Марка Шагала, ГТГ

Писать о выставках Шагала – дело заведомо провальное, потому что все они на самом деле похожи друг на друга. Такой уж это был художник: у него хоть библейские сюжеты, хоть хасидские местечковые видения, хоть цирк, хоть опера, хоть Гоголь, хоть Лафонтен, хоть Париж, хоть Витебск, хоть пейзаж, хоть портрет – все есть единый текст. И это текст о невероятном счастье жизни. Больше того – Шагал позволил себе быть счастливым и в своем искусстве тоже. Может быть, это вообще был самый счастливый художник в мировой истории.

Этот тезис можно легко оспорить – биография Шагала полна драматических коллизий: войны, революции, бедность, бегство, еврейство, ранняя смерть жены, бездомность, беспаспортность, чужие дома и страны… Что тут хорошего, где тут какое-то особое счастье? Однако парадоксальным образом все это, оставляя след в его искусстве, ни на минуту не становилось его сутью. Это искусство ускользания от реальности – той самой невыносимой легкости бытия.

Такое уникальное свойство шагаловского наследия делает работу с ним чрезвычайно затруднительной. Наиболее искушенные искусствоведы ломают головы над сложнейшими гравюрными техниками, которые применял художник, плюя с высокой колокольни на все законы ремесла, но это хоть дело точное, земное. Хорошо себя чувствуют тут и биографы – за неполные девяносто восемь лет своей жизни Шагал оставил много следов, по которым теперь ходят ученые. Куда хуже тем, кто пытается «раскрыть тайну творчества» витебского гения. Справедливости ради скажу, что в эту самую тайну творчества вообще лезть не стоит, но в случае с Шагалом это просто противопоказано. Или, точнее, все изыскания тут должны быть как можно более осторожными: слишком велик соблазн насочинять всякого и слишком велика вероятность сказать банальность.

Юбилейная выставка в Третьяковке пойдет именно по этому краю. Искать будут «истоки творческого языка художника» – еврейские, русские, белорусские, литовские, французские. В иконах, Торе, синагогах, костелах, вышитых узорах, витебских и парижских вывесках, православных крестах и химерах Нотр-Дама, иудейских надгробиях и русских лубках. И конечно, в том французском окружении, которое, собственно, воспитало Шагала космополитом – не по отношению к своим корням, но по ощущению себя в пространстве чужих культур.

То, что все это у Шагала есть, сомнению не подлежит. Как и многое другое. Он был всеяден – брал все, что видел. А взяв, превращал свои «находки» в нечто настолько на них непохожее, настолько шагаловское, преображенное, что и узнать прототип порой почти невозможно. В этой всеядности заключалась и невероятная притягательность Шагала для любых измов, любых теорий и теоретиков, комиссаров и философов. Его рвали на части сюрреалисты и коммунисты, искренне веря, что именно им это диво дивное подходит, как никто другой. Он то соглашался, то отказывался, но всегда потом оказывалось, что ни черта он никому не подходит, а ускользает из рук, только успев мелькнуть в манифестах и на знаменах.

Делать ставку на поиски национальных корней искусства Шагала вряд ли имеет смысл. Это, конечно, главный еврейский художник – с оговоркой, что в его-то время как раз речи о какой-то особой изобразительности еврейского искусства не было, и первые его критики в упор шагаловского еврейства не замечали, их больше завораживала детскость взрослого взгляда художника на мир. Когда же бежавшие от своего еврейства в Петербург и Париж собратья и собутыльники Шагала хором заговорили о «так называемом еврейском искусстве» и сразу же приписали к нему Марка Шагала, сам Шагал от такого «несчастья» лишь улыбнулся: «Представители всех стран и народов!.. Скажите честно: теперь, когда в Кремле сидит Ленин и даже щепки не достать [для печки], все в чаду, жена бранится, – где сейчас ваше „национальное искусство“?» Он много думает об этом: «С одной стороны – еврейский, „новый мир“ <…>: все эти улочки родного штетла, скрюченные, селедочные обыватели, зеленые евреи, дядюшки, тетушки, с их вечным: „Слава Б-гу, ты вырос, стал большим человеком!“ И я все время их рисовал». И каждый раз приходит к словам любви: «я любил их, просто любил. И для меня это было важнее, это захватывало меня больше, чем мысль о том, что мое предназначение – быть еврейским художником».

Про любовь у Шагала действительно получается лучше всего. Его самого очень любили и очень берегли – высшие ли силы, люди ли, но точно берегли. Во всех этих бесконечных его жизненных перипетиях всегда был кто-то, кто брал на себя решение проблем: то Белла решила, то Ида устроила, то Луначарский выправил документы, то поклонник-меценат ждал его с квартирой, то издатель подготовил спасший его контракт, то американцы вывезли из фашистской Франции чуть ли не последним эшелоном. Он отдавал свои долги безоблачным счастьем своих картин. В истории искусства был еще один такой счастливчик – Матисс. Но благообразный француз раздаривал счастье цветом на плоскости холста, а легкий и ветреный большеносый витебский еврей умудрился и сам в красках взлететь, и своих зрителей от бренной земли оторвать.

19 февраля 2010

Пикассо остановился в Москве

Выставка «Пикассо. Москва. Из собрания Национального музея Пикассо, Париж», ГМИИ

Название выставки суховато до обезличенности. Ну Пикассо, ну Москва, ну Пикассо в Москве, ну хорошее, конечно, собрание работ Пикассо в его парижском музее, но нынешняя музейная мода требует не столько монографических репрезентаций, сколько выставок-идей, выставок – научных гипотез, выставок-аттракционов, наконец. Казалось бы, правила этой игры нарушены. Однако секрет тут в знаках препинания. Точка между «Пикассо» и «Москва» рассказывает уже не об очередном визите работ испанца в Россию, а предполагает целую историю ожиданий, встреч, невстреч и легенд, из которых, собственно говоря, и складывается образ Пикассо в русской культуре. И еще в этой точке – история любви и памяти. Я не знаю, так ли любит директор ГМИИ Ирина Антонова творчество Пабло Пикассо, но то, что именно этот художник сопровождает ее скоро уже полустолетнее директорство, это факт. Вызвав в Москву из ушедшего на реконструкцию музея Пикассо эту выставку, отметив таким образом начало «Года Франции в России», Ирина Антонова не столько знакомит вообще-то много, и не только в Москве, его видевших москвичей с Пикассо, сколько отдает дань памяти долгой и страстной истории взаимоотношений своей страны и художника, истории, частью которой она была.