Руки сами собой сжимаются в кулаки, он зашёл на ту территорию, на которую хода нет никому.
— А это моё дело. Я сейчас спокойно уволиться хочу, а потом вообще с тобой не пересекаться. Нечего нам делить.
— Вот как? Ты это тогда бабе моей скажи. Жене пока что. А то она с тобой живёт, а сама ко мне тут на днях приходила. Ноги раздвинуть была готова. Чтобы я только её из законно купленного жилья не выпер.
Он лжёт. Лжёт ведь? Почему сейчас, когда понимаю, что это неправда, всё равно внутри появляется сомнение?
— Катя у тебя была? — спрашиваю тупо и невпопад.
— Была, да. Подгадала, когда Майки моей дома не будет, и явилась.
Б*я… Почему я спрашиваю себя, могла ли так поступить Персидская? На хер ведь должен послать и Вадима и «новости» от него. Но сам ведь заметил и вещи новые, которые у Кати появились. Немного, но хватило, чтобы задаться вопросом, откуда они. Просто как-то не было повода об этом спросить.
— Ты бы с ней поосторожнее. Эта сука умеет в доверие втереться. Ладно ты, а вот дочке твоей хреново будет, когда Персидская опять ко мне вернётся.
Рядом с Вадимом у меня кончается терпение довольно быстро. Вроде был морально готов к тому, что вылезет какая-нибудь хрень, а по сути — сдерживаться не могу уже через три минуты нашей милой «беседы».
Сдёрнуть его вниз, успев проследить за тем, как бокал с янтарной жидкостью падает на пол и разбивается на тысячи осколков — дело доли секунды. И в край стола вжать мордой, чтобы вынужден был руками упираться и пытаться оттолкнуться — ещё пара мгновений. Он хрипит и пытается вывернуться, одну руку за спину заводит, меня хватает за одежду, а я держу, и такое удовольствие получаю. Физическое, на грани, острое.
— Ещё раз от тебя про Катю или Настю услышу — руки тебе выдерну, в жопу вставлю и будешь до конца жизни рукожопить. Заодно язык молоть ху*ню отучится — не до того тебе будет. Понял?
Вадим пытается лягнуть меня, что в таком положении сделать нереально, и только хрип всё приглушённее. Не сломать бы ему шею к херам, а то сяду по сто пятой во цвете лет.
— Я спрашиваю — понял?
Пытается кивнуть и я его отпускаю. А злость до сих пор в венах вскипает. Нехорошая такая. Кажется, дай мне сейчас в руки ТТ-шник — выпущу в голову Персидского всю обойму. Поэтому ретируюсь из его кабинета быстро, пока не натворил дел. Хватаю свои немногочисленные шмотки, которые так и стоят на местах, чтобы свалить из офиса и больше никогда туда не возвращаться.
Дома пахнет сдобой. Вообще в последнее время постоянно витают такие ароматы, от которых крышу сносит, стоит только войти в квартиру. Катя постоянно нас чем-то балует. Не только первым-вторым и компотом, но и всякой выпечкой. Даже раз умудрились с мелкой мороженое сделать, от чего малая пищала от восторга.
И это — самое главное. Когда Настя счастлива, счастлив и я. Вот только сейчас всё равно нет-нет, да грызёт что-то изнутри.
Пока ехал домой, миллион раз прокрутил в голове слова Персидского. Нет, я не верил ему, но и не хотел сейчас услышать от Кати, что она была в той квартире, а мне ничего не сказала.
— Привет. Ч-ш-ш, — произносит она сразу, едва вхожу в квартиру. — Настя только что заснула.
— Окей.
Расшнуровываю кроссовки и чувствую физическое напряжение, наэлектризовавшее воздух. И Катя, видимо, ощущает его тоже, потому что смотрит выжидающе и словно бы с опаской.
— А ты где был? — спрашивает, когда вешаю куртку и собираюсь идти в ванную мыть руки.
— На работе. Иди на кухню, я сейчас.
Я не имею права на допросы. Хотя… чёрт побери, я имею на них полное право! И хочу, чтобы моя женщина, которая смогла войти в нашу с Настей жизнь, была со мной откровенна. По крайней мере, в таких вещах. И сраться мне сейчас с ней совсем не хочется, потому что не знаю, какой будет реакция на то, что хочу донести до Кати.
— Прости меня… мне нужно было сразу тебе сказать, — шепчет она, едва вхожу в кухню. И меня накрывает какой-то волной, когда все рецепторы в теле словно перенасыщены ощущениями.
Катя сидит на стуле, опустив глаза в пол, теребит край полотенца и кажется сейчас такой маленькой и слабой, будто это совсем не та Персидская, которую я знал всё это время.
— Вадим наговорил кучу херни.
— Так и знала.
— Почему ты мне ничего не сказала?
— Я не хотела, чтобы вы снова подрались.
— А добилась ровно противоположного.
Она вскакивает со стула — взгляд испуганный, будто я только что, окровавленный и полумёртвый с поля боя явился, хотя ведь видела, что со мной всё окей.
— Снова дрались? — выдыхает испуганно.
— Нет, немного кулаки я почесал.
— Ох… Я туда за вещами и документами ездила. А там он. Майи дома не было, думала и Персидский на работе.
— Что он тебе сказал?
Она тушуется, снова отводит глаза, а когда поднимает на меня — в них столько всего, что даже и разобраться вот так сходу невозможно.
— Что мы всё разрушили. Спрашивал, что можно с этим сделать.
Иногда правду слышать неприятно, хотя, вроде бы, как раз её ты и добивался. И сразу же вокруг меня — броня, как будто могу услышать то, от чего дерьмово будет.
— А ты что? — уточняю с кривой усмешкой.
И Персидская снова делает то, что сносит всю мою броню к херам. Просто подходит близко, обнимает крепко, вцепляясь в одежду и прижимается ко мне.
— А мне ты нужен. И Настя. И больше никто.
Я тоже обнимаю её в ответ, и Катя выдыхает рвано, судорожно, будто боялась чего-то всё это время, а страхи не подтвердились.
— Мне нужно, чтобы между нами было доверие. Абсолютное. Понимаешь?
— Понимаю. И такого больше не повторится.
— Хорошо. Я тебе верю.
И себе тоже верю. В то, что мне нужна только эта женщина, и в то, что никогда не буду ей лгать даже в мелочах. И кажется, что это та точка, к которой пришли, и с которой всё начнёт идти только так, как нужно нам обоим. Ну и мелкой, конечно.
Только в тот момент ещё не знаю, что жестоко ошибаюсь.
***
Второе заседание проходит в относительно спокойном ключе. Причиной тому — отсутствие в зале суда Персидского. Перед тем как приехать сюда, много раз прокручивала в голове, что почувствую и как стану себя вести, когда снова встречусь с Вадимом. Кроме отвращения, которое теперь порождал внутри меня бывший муж, не испытывала по отношению к нему ничего. И ощущала совершенно полярные желания — от того, чтобы устроить ему «весёлую» жизнь, до потребности отказаться ото всего. Это было трусливое и недостойное чувство, но оно появлялось внутри, и я ничего не могла с ним поделать.