Телефон выскользнул из моих пальцев и упал на пол. Защитный пластик помешал экрану разбиться, и я схватила мобильник и снова прослушала файл. Неужели слух обманывает меня? Может, мерещится? Снова нажала на кнопку воспроизведения. Нет, все так.
Кровь бросилась в голову, затуманивая разум. Казалось, будто меня шатает туда-сюда, хотя тело оставалось неподвижным. Я боялась упасть, поэтому слишком сильно ухватилась за полку, выдрав крепления из стены и обрушив на пол все, что на ней стояло. Краска растеклась по бетону, словно лава, забрызгав обувь и голые лодыжки. Нужно было успокоиться. Но я не могла. Запись могла разрушить все, над чем я так долго трудилась.
Я удалила с диктофона все файлы; так откуда же это взялось, черт побери?
И почему сегодня, пять месяцев спустя?
«Думай, Лора, думай. Должен быть какой-то выход».
Но его не было.
В мгновение ока кто-то обрел власть надо мной.
«Что тебе нужно?» – набрала я и нажала кнопку «отправить». Прошло десять тревожных минут, но ответ не пришел. Трудно было дышать, словно при панической атаке.
«Якорь, Лора, – твердила я себе. – Думай о своем якоре».
Зажмурилась так крепко, как только могла, и представила лицо Генри – но даже он на этот раз не мог удержать меня. Я зажала рот ладонью, согнулась пополам – и кричала изо всех сил, пока не сорвала голос.
Эпилог
Эффи
Я притаилась за шторой в своей комнате на втором этаже и смотрела из окна на папу, стоящего в дальнем конце сада; он выглядел ужасно одиноким и погруженным в раздумья.
Папа уже в который раз бесцельно смотрел на другую сторону игрового поля, как будто хотел быть где угодно, только не запертым в этой тюрьме, которую нам полагалось считать домом. Не помню, когда он в последний раз улыбался кому-либо из нас той широкой яркой улыбкой, от которой вокруг него становилось тепло и радостно. Сейчас он выглядел так же жалко, как я чувствовала себя. И это сделала с ним мама. Превратила его в едва узнаваемый призрак.
Невозможно видеть его таким, невыносимо. Пора начать действовать и положить делу конец, пока она не убила его. Я прикрепила к электронному письму файл, хранившийся в моем «облаке», и нажала кнопку «отправить». Легла на кровать, надела шумоподавляющие наушники и выбрала на «Спотифай» плей-лист «Лучшее из R&B
[22]». На самом деле мне хотелось бесшумно прокрасться вниз и посмотреть, как мама психует из-за того, что мертвая женщина присылает ей выдержки из разговоров, которые сама же мама вела много месяцев назад с мертвым мужчиной. Увидеть, как долго она сможет продержаться, прежде чем сломается. Такое случалось и раньше, когда мама свихнулась из-за Генри. Но я надеялась, что она не сойдет с ума сразу, – хотела, чтобы помучилась. Хотела, чтобы ее жизнь стала таким же адом, как моя и папина.
Я тосковала по тому времени, когда мы жили только с папой и Элис. Без мамы все было намного проще. Хотя так было не всегда. По правде говоря, в самом начале с этим тяжело было смириться, особенно Элис. В последний раз, когда мы видели маму – до того, как она неожиданно вернулась, – папа удерживал ее, пока два санитара укладывали полуживого брата на каталку. Мама была в истерике, кричала, из ее рта летели брызги слюны, словно маленькие белые пули.
– Я убила его! Убила моего мальчика! – повторяла она и издавала ужасный низкий вой, какого я никогда прежде ни от кого не слышала. Полагаю, именно такая хрень и должна происходить, когда едва не сжигаешь своего сына заживо. В конце концов ее накачали успокоительным и увезли на «Скорой».
Мы с Элис остались на ночь у пожилой четы напротив. Они постоянно предлагали нам газировку, чай и сладости, как будто это что-то могло исправить. Поставили для нас в свободной комнате две раскладушки, но посреди ночи Элис заползла под мое одеяло и прижалась ко мне.
– Нас она тоже сожжет? – спросила она, и я не могла искренне ответить, что нет, такого не будет.
В течение следующих нескольких дней папины глаза делались все краснее и краснее. Мама оставалась в психиатрическом отделении, а Генри вышел из комы, и нам сказали, что он, скорее всего, никогда уже не станет тем младшим братом, которого мы помним. По настоянию папы мы не навещали ни Генри, ни маму. Надо отдать папе должное: он обращался с нами как со взрослыми и обсудил с нами то, что натворила мама. Папа объяснил: она призналась, что устроила пожар, поскольку винила этот дом во всех ссорах, но не знала, что Генри находился наверху. И папа пока не рассказал о ее признаниях полиции.
Я всегда была больше папиной дочкой, чем маминой, но мне было неприятно думать, что она попадет в тюрьму из-за несчастного случая – пусть даже ужасно тяжелого. В результате все мы согласились на том, что папа солжет полиции и скажет, что Генри любил играть со спичками. Но в обмен на это он попросил не общаться с мамой, и мы пообещали, что близко не подойдем к ней, пока не станем достаточно взрослыми.
После этого все изменилось. Мы переехали в другой дом – я перешла в другую школу, – сменили номера телефонов и оставили позади всех и все, пострадавшее от пожара.
Мне кажется, я скорее скучала по самой идее о том, чтобы у меня была мама, чем по ее настоящему присутствию в моей жизни. В отличие от папы, она никогда не была заботливой родительницей, и мы с Элис быстро научились не ждать от нее многого. Иногда она смотрела на нас так, будто не совсем понимала, откуда мы взялись в ее жизни. Но не на Генри. Она обожала его. Я тоже его любила. Он был милым и забавным и всегда пытался развеселить нас с Элис, корча смешные рожицы или танцуя дурацкие танцы. Теперь он во всех отношениях почти ничем не отличался от овоща.
Мы довольно быстро привыкли к тому, что теперь наша семья состоит не из пяти человек, а из трех. В прошлой школе я видела, как Фарзану Сингх постоянно высмеивали за то, что ее мать, страдавшая биполярным расстройством, отказавшись от таблеток, начала танцевать на родительском собрании индийские танцы, как в кино. Я не хотела допустить, чтобы подобное случилось со мной в новой школе. Поэтому с первого же дня была настороже, вела себя заносчиво и самоуверенно и окружала себя такими же надменными сучками. Сказала всем, что мама вышла замуж за другого и уехала в Австралию, но все то время, пока царила в школе, боялась разоблачения.
Когда папа начал встречаться с Джанин, я не знала, что думать на ее счет. Слышала от своих друзей множество ужасных историй о том, как новые партнеры родителей буквально переворачивали вверх дном жизнь всей семьи, и не хотела, чтобы Джанин поступила так с нами. Но она не пыталась занять место мамы, а еще действительно хотела проводить время с нами – что само по себе было куда больше, чем делала мама. Я знала, что Джанин работает вместе с ней в «Больше некуда», но ни я, ни Элис ни разу не спросили о маме. Даже между собой редко говорили о ней. Джанин несколько раз пыталась поднять тему, но меняла ее, когда становилось ясным, что нам не по себе от подобных упоминаний. Пару раз я подслушала, как папа говорил с Джанин о маме, и отчасти мне даже было любопытно: выздоровела она или же свихнулась окончательно. Но в конечном итоге оказалось проще вообще не думать о ней, чем помнить, что она сделала с Генри.