Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников - читать онлайн книгу. Автор: Марсель Паньоль cтр.№ 81

Значит, в деревне ею интересовались и говорили нечто такое, что заставляло молодого человека видеть ее в своих снах, – это доказывало, что ничего худого не говорилось. Но кому до нее было дело? Может быть, Памфилию, который казался не такой деревенщиной, как другие. Однако ни он, ни кто-то другой не повстречался ей с тех пор, как произошла трагедия, а ведь тогда она была ребенком!

В конце концов она пришла к выводу, что какой-то охотник из деревни, затаившись в ожидании куропатки, увидел ее… И вдруг ей припомнился тот день, когда она купалась в долине Рефрескьер: кто-то явно шпионил за ней, а когда она заподозрила неладное, бросился наутек, о чем она могла судить по волне, всколыхнувшей заросли дрока. Но кто это мог быть, она и представить себе не могла. Зардевшись, она рассмеялась и спрятала лицо в ладонях.

* * *

В это время Уголен с лопатой на плече спускался к деревне, следуя по тропинке за Анжем и Памфилием. Мысли его крутились вокруг наглости чужака, произнесшего нечто, недостойное звания учителя.

«Во сне все легко… Я тоже порой вижу ее во сне. Но я вежливый, даже не заговариваю с ней… А этот воображает себе, что целует ее, а она не против! Он наверняка имеет на нее виды… Хотел бы позабавиться… Пользуясь тем, что у нее нет отца… Нужно проследить за этим… Я слегка виноват в том, что она живет в холмах… В память о покойном господине Жане я должен позаботиться о ней…»

Неделю спустя, сидя в старом доме Субейранов за накрытым к ужину столом под лампой, Лу-Папе сказал:

– Куренок, мне кажется, последнее время ты как-то спал с лица, того и гляди отощаешь так, что штаны станут сваливаться…

– И то правда, у меня совсем пропал аппетит, – согласился Уголен, – я думаю, что виной всему это вещество, яд, который я распрыскиваю каждый вечер, чтобы защитить гвоздики от паутинного клеща.

– А почему вечером?

– Потому что этот раствор при дневном свете разлагается, теряет всю свою злость. Потому-то я часто ложусь спать за полночь.

Лу-Папе проглотил горошины, которые до этого долго пережевывал беззубым ртом, и запил их белым вином.

– Послушай, Куренок, раз уж тебе приходится работать допоздна, не стоит приходить сюда ужинать, ты на этом теряешь больше часа. Вот как мы поступим: я сам буду приходить к тебе в полдень и приносить еду на двоих. А после полудня стану помогать тебе и оставлять ужин. Так ты сможешь ложиться раньше…

* * *

Уголен и правда до полуночи ухаживал за гвоздиками при свете фонаря, однако он врал, говоря, что «вещество» боится света: на самом деле он работал по ночам, чтобы наверстать часы, упущенные утром, поскольку каждый день покидал Розмарины к шести утра, а возвращался только к полудню. Делии он объяснил, что по утрам работает на заброшенном винограднике, принадлежащем Лу-Папе, надеясь возродить его к жизни, но попросил не говорить об этому старику, чтобы во время сбора урожая огорошить его сюрпризом.

Встав утром со своей лежанки, он тщательно мылся, пил кофе, клал в заплечный мешок отборную луковицу, кусок хлеба, пропитанного оливковым маслом, и по утреннему холодку отправлялся в путь.

Для начала он обходил две дюжины своих ловушек, расставленных на склонах над Розмаринами. Каждый день попадались несколько черных и певчих дроздов, красногузок, сорокопутов, зябликов. Опасаясь встречи с жандармами, он рассовывал птиц по карманам, прятал под рубашкой, затем поднимался до План-де-л’Эгль и устраивался в можжевельнике на краю гряды, над Бом-дю-Плантье.

К семи утра из пещеры выходила Манон, выпускала из сарая коз и отправлялась с ними либо на одно из плоскогорий, либо в одну из ложбин, смотря по погоде.

Уголен издали следовал за ней с осторожностью охотника. Он дожидался, когда она удалится на некоторое расстояние, после чего пробирался под кустами до гарриги и обходил ловушки, которые она натянула. Обезвредив очередную ловушку, он помещал в нее мертвую, пойманную им самим птицу и, смеясь от удовольствия, как настоящий знаток, искусно придавал трупику то положение, которое характерно для агонии.

Не забывая старательно замести свои следы, он делал крюк, чтобы незаметно добраться до плоскогорья Жас-де-Батист, которое расположено выше, чем Рефрескьер, где, он был уверен, можно будет увидеть ее.

Прежде чем занять свой наблюдательный пункт, он нырял в самую гущу, где вокруг скалы, увитой плющом, переплетались ветви всевозможных растений… На свои рыжие космы он водружал венок из плюща, наматывал на шею гирлянду из ломоноса, а в зубах сжимал корешок тимьяна.

Экипированный таким образом, он полз на край обрыва и, уткнувшись подбородком в бауко между двух камней, наблюдал за тем, как она проводит свой день.

Многие часы не уходила она с плоской скалистой террасы, сидя в тени горбатой рябины: читала, мечтала, сшивала куски разноцветной ткани или долго расчесывала свои волосы… Иногда она вдруг вставала, метала из пращи камни или танцевала вокруг рябины, делая той реверансы. Иногда подзывала черную собаку, чтобы извлечь из ее шерсти крошечные колючки чертополоха и коварный эспигау ^[51], которые набираются в уши, а то и в ноздри… Покончив с туалетом Бику, она бралась двумя руками за бархатные щеки собаки и говорила с ней, глядя ей в глаза. Уголен был слишком далеко, чтобы услышать, о чем шла речь. Это наверняка были какие-то секреты, может быть, даже колдовство, поскольку черные собаки, а особенно те, у которых глаза заросли шерстью, никогда не пользовались в здешних местах хорошей репутацией.

Почти каждый день он был свидетелем и другого, гораздо более впечатляющего зрелища. Часам к одиннадцати она подзывала белую козочку и выдаивала немного молока в жестяную тарелку, которую ставила рядом с собой на скалу… Подносила к губам гармонику и исполняла на ней старинный мотив, всегда один и тот же, – долгую, хрупкую и пронзительную музыкальную фразу, которая едва смущала чистейшую тишину лощины, и тогда большой лембер из Рефрескьер – ящерица зеленого цвета, покрытая синими и золотыми глазками, – внезапно появлялся из дальних зарослей. Словно луч света, прибегал он на музыкальный призыв и погружал свой роговой нос в голубоватое молоко гарриги.

Этот лембер был известен в деревне уже много лет из-за его размеров: он достигал почти метра в длину. Говорили, что у него глаза, как у змеи, и что он завораживает маленьких пташек, которые так и валятся в его открытую пасть. Своим раздвоенным языком он лакал молоко, но, когда гармоника умолкала, поднимал к Манон свою приплюснутую голову. И она, смеясь, заговаривала с ним тихим голосом; Уголен, слегка обеспокоенный и зачарованный, смотрел на сверкающее животное, которое слушало ясноглазую девушку, и думал: «Старухи не слишком ошибаются, когда говорят, что она колдунья!»

Но однажды он прошептал, смеясь от удовольствия:

– Когда колдунья красавица, это называется фея!