— Кто говорит? — спросила Кира. — Сейчас соединю с Аркадием
Борисовичем.
Она включила переговорное устройство:
— Аркадий Борисович, вам звонят из Министерства финансов. Вы
просили соединить, когда они позвонят.
Кира переключила телефон на хозяина кабинета, а сама, собрав
бумаги и положив их на стол, вышла из приемной, оставив Назарова одного. Через
минуту она вернулась.
«Видимо, ходила в туалет, — подумал Роман. — Конечно, ей
можно, а нам — нет».
Через полчаса в приемной появился другой охранник — Валерий
Кочкин.
Назаров, с удовольствием уступив ему свой стул, вышел в
коридор, доставая сигареты. Здесь курить не полагалось, но многие охранники с
большим воодушевлением нарушали это правило. Открыв новую пачку и затянувшись,
он пошел к лифту, еще не зная, что это будет его последняя пачка сигарет,
открытая им на свободе.
А в приемной раздался требовательный звонок внутреннего
телефона.
— Кира, — закричал в трубке кто-то очень нетерпеливый, —
почему не отвечает Аркадий Борисович? Мы договаривались с ним в пять часов
созвониться.
Он не берет трубку своего прямого телефона.
— Аркадий Борисович сейчас занят, — попыталась объяснить
Кира.
— Какой к черту занят? Он же всегда берет этот телефон сам.
Если он в кабинете, пусть возьмет трубку.
— Он просил его не беспокоить.
— Соедини, говорю, это очень важно. Кира сильно колебалась.
— Хорошо, — наконец сказала она, — сейчас я ему доложу, что вы
звоните.
Она подошла к дверям кабинета. Кочкин проводил ее взглядом.
Она открыла дверь кабинета и, сделав три шага вглубь, внезапно застонала или
закричала.
Кочкин одним прыжком очутился у дверей.
За столом сидел Аркадий Борисович Воробьев с простреленной
головой. Все лицо было залито кровью. Он уже не дышал.
В тот день он прилетел в Москву и по установившейся традиции
заехал к Владимиру Владимировичу получить новое назначение и документы.
Войдя в квартиру, он заметил сидевшего в глубине комнаты человека.
Это его удивило. Раньше он никогда не встречался здесь с незнакомыми
посетителями.
Дронго прошел в комнату, несколько опасаясь неожиданной
встречи, когда незнакомец, даже не повернувшись в его сторону, добродушно
произнес:
— Ну, вот наконец и встретились.
И только затем повернулся. Не узнать полковника Родионова
было невозможно. Хотя он сильно постарел, ведь прошло уже четыре года после их
последней встречи. Объятия были крепкими, дружескими.
— Рад, — говорил Родионов, — очень рад за тебя, родной ты
мой. Думал, не вернешься. Или убьют где-нибудь. Снова подставят.
Он улыбался, чуть прищуривая глаза за довольно плотными
стеклами очков.
Правда, взгляд, даже немного близорукий и старческий, был
все такой же острый и цепкий, словно подмечающий все детали в облике
собеседника.
— Он ждал вас с самого утра, — Владимир Владимирович
произнес это уже из кухни, куда он спешно отправился заваривать свой
«фирменный» чай.
— Что-нибудь случилось? — спросил Дронго, усаживаясь
напротив своего бывшего руководителя.
— Как тебе известно, я уже не в разведке, — начал Родионов,
— ушел оттуда по принципиальным соображениям, еще когда начинался этот бардак.
— Я помню, — серьезно ответил Дронго. Он знал, что подобная
тема была самой трудной, самой болезненной для его коллег.
Родионов чуть пригладил седые волосы, вздохнул:
— Думал тогда, ты не вернешься из Великобритании. У тебя не
было вообще никаких шансов. Затем, правда, узнал, что тебе вновь повезло. Хотя
это, конечно, было не везение.
Дронго молчал. В таких случаях лучше молчать.
— Сначала трудно было без работы, — продолжал Родионов, — но
потом меня взяли в коллегию адвокатов, пригодилось мое юридическое образование.
Вот теперь уже три года, как я член коллегии адвокатов.
Владимир Владимирович принес чай.
— Угощайтесь, — приветливо предложил он. С Родионовым его
связывала более чем тридцатипятилетняя дружба.
— Понимаешь, какое дело, — Родионов не стал пить слишком
горячий чай, лишь подвинул стакан с блюдечком к себе, — я веду одно уголовное
дело.
Непонятное какое-то, запутанное. И мой подзащитный получил
пятнадцать лет по приговору суда. Хотя клянется, что не убивал человека. И вот
не знаю почему — я ему верю. Да и доказательств никаких нет, что именно он
убивал. Просто шумное дело, убийство банкира, газеты все центральные об этом
писали. Вот суд и дал парню пятнадцать лет. Так сказать, в назидание другим.
Как пример активной борьбы нашего судопроизводства с ростом насилия. И не учел
никаких обстоятельств дела. А парень, между прочим, неплохой, жениться
собирался скоро.
Ребенка они ждали. Суд счел это одним из косвенных
подтверждений его вины. Мол, пошел на убийство банкира из-за денег. Только не
похоже, что эти деньги получил. Его невеста — лимитчица. Как жила в общежитии,
так там и живет, теперь безо всякой надежды оттуда выбраться.
— Это еще ничего не доказывает, — Дронго иногда бывал
неузнаваемо жестким, словно другим человеком. И это раздражало прежде всего его
самого.
— Согласен, — Родионов взял наконец стакан с чаем, сделал
несколько глотков, — но понимаешь, в чем дело, орудие убийства не нашли.
— Типичный случай, — вздохнул Дронго, — у меня был во
Франции похожий случай. Но и тогда убитый сам невольно помог своему убийце.
— Думаешь, банкир сам застрелился?
— Конечно, нет. Я ведь прекрасно знаю, какая разница между
выстрелом в висок собственноручно и с расстояния. Пороховой поясок, ожоги,
характерные изменения кожи — это может рассказать нам любой криминалист.
— Они вынесли твердое решение — убийство, — кивнул Родионов,
— и на основании их уверенности суд приговорил парня к такому суровому
наказанию.
— И оружие не было найдено?
— В том-то и дело, что нет. А парня завтра отправляют в
колонию. И ничего, похоже, нельзя сделать. Я, правда, подал кассационную жалобу
в Верховный суд, но на него мало надежды, слишком громкое дело стало известно
еще до своего рассмотрения.
— Вы хотите, чтобы я с ним поговорил? — понял Дронго.
— Да. И если можно, познакомился с материалами дела.
Понимаешь, это очень важно. Я ведь помню, как ты работал нашим аналитиком, а в
данном случае твои способности могут пригодиться.