Она подхватывала про внучку – красавица, умница.
– Вся, короче, в тебя, – хохотал Любочкин, – вылитая, короче!
А она опять краснела и говорила:
– Да ну, скажешь вот тоже! – А потом осторожно спросила: – Коля… Ты меня извини. Ради бога. Но что ты в трусах? В простыне, в смысле? Без спортивного?
Он помолчал, а потом ответил:
– Честно сказать, неохота просить. Дашка, дочка, с малым. Он приболел чего-то. А бывшую… Неохота вот, понимаешь? Недобрая она, злая… Вредная, короче, дамочка.
Галя кивнула.
– И таких видали. Но ты… Не расстраивайся. Мало ли чего в жизни бывает… Наладится… может… – неуверенно добавила она.
Любочкин посмотрел на нее с интересом. Этаким мужским взглядом окинул ее. По лицу пробежался, по шее и по плечам. Притормозил на груди и вздохнул:
– Наладится. Может… И даже, – тут он помолчал, – скорее всего!
Утром, раздав завтрак, она побежала к метро. Там сбоку примостилась пара палаток со всяким рыночным барахлом. Она купила костюм спортивный. Китай. Синий с красными «генеральскими», как сказала продавщица, лампасами. Три пары носков, двое трусов и пару маек. Мыло и мыльницу, зубную щетку и пасту, два полотенца – поменьше и побольше. Тапочки домашние, велюровые, в клетку. Расческу, одеколон, гель для душа. Вдобавок – колбасы нарезанной полукопченой, полкило помидоров на веточке, три огурца свежих, две груши «Конференс» и килограмм винограда кишмиш. Без косточек.
Глянула на часы и ойкнула – через пятнадцать минут обед, а она… Все копается. Точно – куконя!
Следующий вечер они провели вместе. Опять пили чай, говорили за жизнь. Любочкин повторял, что «такого человека он не встречал никогда».
– Ни разу – за всю, Галя, долгую жизнь!
Она смущалась, не поднимала глаз и все говорила:
– Да ну! Пустяки какие, не о чем говорить.
– Есть о чем, – сурово и твердо возражал Любочкин, – очень даже есть! Ты мне, Галя, поверь.
В свои выходные она тосковала, кругами ходила по квартире и слушала пластинку любимой Пугачевой.
Потом спохватилась, забегала и поставила тесто на пирожки – с капустой, с картошкой, с повидлом.
«Принесу гостинец, – подумала, – вот обрадуется!»
А когда пришла на работу, узнала, что Любочкин выписался.
– Как? – тихо спросила она, и сердце ее словно остановилось.
– Так, – пожала плечом равнодушная медсестра. – А что ему тут валяться? Здоровый кобель, на нем воду возить!
– Здоровый? – ахнула Галя и возмутилась: – Какой он здоровый? Это… на тебе, Люда, надо воду возить!
Села у себя в буфетной и разревелась. Долго ревела, до самого обеда. Зашла санитарка Тамара и предложила развезти обед за нее.
– А ты отдыхай, Галочка! Что я, не справлюсь?
На третьи сутки после смены Галина побрела домой. Медленно шла к метро, загребая ногами осеннюю грязь. В вагоне закрыла глаза – смотреть на людей не хотелось. Тошнило просто от всех этих лиц.
Шла к своему подъезду, не поднимая головы. Думала: «Вот сейчас лягу, и на два дня. Вообще не поднимусь. И гори все огнем!»
Она поднялась в квартиру, включила свет и поставила пластинку. Пугачева пела так пронзительно, так душевно, что она опять расплакалась, плюхнувшись на стул в коридоре.
В дверь раздался звонок. Галина, чуть подумав, открыла. На пороге стоял Любочкин, и в руках у него был букет из белых гвоздик.
– Пустишь, хозяйка? – смущенно проговорил он и тут же шагнул в прихожую.
Она взяла из его рук цветы и продолжала стоять, замерев и глупо моргая глазами.
– Есть чего… поесть в доме? – строго спросил он. – Ну, из еды?
Она вздрогнула, словно очнулась, закивала головой и быстро затараторила:
– Пирожки есть – с картошкой, с капустой и сладкие. Полотенцем прикрыла – наверное, не зачерствели. И в холодильнике. Вот разогреем – и с чаем!
Он важно кивнул.
Она бросилась на кухню – разогревать пирожки и ставить чайник. Он прошелся по квартире, вышел на балкон, свесился вниз, оглядел двор.
Стол был накрыт. Они молча выпили чаю. Он оглядел стены и кивнул на обои.
– Поменять надо, Галя! Несвежие!
Она сглотнула, кивнула и уставилась на него.
Потом пошли в комнату, где надрывалась от горя певица: «Без меня тебе, любимый мой, земля мала, как остров! Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылом!»
Любочкин протянул к ней руки и привлек к себе. Галина побледнела и закрыла глаза. Певица уговаривала любимого ей поверить. Галине тоже очень хотелось поверить Любочкину. Она положила голову ему на плечо.
Они танцевали.
Любовь – нелюбовь
Пьяный гость продолжал топтаться на пороге. Господи, помоги!
Но Господь не ответил. Гость, покачиваясь, продолжал исторгать комплименты:
– Фрау Люба! Прекрасная фрау! Вы красивы, как…
Он замолчал, только пощелкивал холеными пальцами с маникюром, подбирая слова.
Потом, причмокивая сочным ртом, оживился:
– Вы – ко-ро-ле-ва, Люба! Вы – цветущая роза!
Он был явно доволен собой, этот фриц!
Он – да, а вот Люба не очень. Точнее, совсем недовольна. Злость, гнев и раздражение закипали в ней, темной завесой застилая любезность и законы гостеприимства.
– Иди ты уже! – хмуро буркнула она, невежливо подтолкнув гостя в плечо. – Иди, блин! Зануда!
Но упертый гость за порог не выкатывался. Наоборот, он по-спринтерски бросился в комнату, ловко обойдя Любу на повороте.
Обалдевшая Люба рванула за ним.
– Владимир! – Гость тряс за плечо хозяина дома. – Владимир! Я не шучу! Я влюблен в твою жену, фрау Любу! Честное слово! Таких женщин я еще не встречал!
Владимир приподнял свою буйную голову и мутным взглядом посмотрел на немца:
– А… это ты! – удивился он. – Ну, и чего?
– Люба! – повторил гость. – Я восхищен!
Вова махнул рукой:
– Ааа! Ну, это понятно!
Потом Вова обвел взглядом комнату, явно теряя фокус, и увидел родную жену. Пригрозил ей пальцем:
– Смотри у меня!
Люба вздохнула:
– Может, хватит, а, Вов?
Муж покачал головой – с этим предложением жены он был не согласен. Так, все понятно. Собравшись, Люба двинулась на гостя:
– Герр! Как тебя там?.. Вы собрались уходить? Разве не так? Ну и вали! Борман хренов! – В глазах Любы закипали слезы. – Давай! Выметайся, чеснок!