Исповедь о женской тюрьме - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Агапеева cтр.№ 33

«Танечка, не бойся. Слазь с нары, типа ты в туалет, а сама возьми тромбон ^[8]. И как только к тебе приближается Лилиан, как вдарь его этим тромбоном по голове, чтобы весь дух выбить».

А невинная Таня отвечала:

«Как можно ударить человека! Даже такого как Лилиан. Нет, пусть он съест мою пайку, пусть! А я воздам Господу молитву за него».

И тут же Танюше присылали пачку «Мивины».

Малолетка гудела — все хотели с ней переписываться и получить ее благословение. Считалось удачей, если за тебя молилась Таня Пирог. Нас всех откинули на задний план, выдвинув вперед толстую Таню. Ее звали поговорить на решку. Но не могла же я пойти от лица Тани, мой голос прекрасно знали все. Поэтому Таня жаловалась, что ей не разрешают. Малолетки приходили в бешенство, готовы были отправиться в карцер, лишь бы восстановить справедливость по отношению к святой девушке Тане.

Это ли было не признаком исправления? Того, что не все потеряно, и что полно в этих детях осталось добра и сопереживания? Дайте им доброе отношение, и они не ответят злом. Я верю в это. Верю в то, что их можно исправить. Главное не отворачиваться и стараться понять. С одним из этих мальчишек я переписывалась потом несколько лет. Мы просто рассказывали друг другу о своей жизни, делились переживаниями и успехами.

* * *

Люди уходили, и на их место приходили новые, принося с собой новые истории, но со временем они все приелись. Я устала, и казалось, что нет уже другой жизни кроме этой. Все дни были как один.

Как-то к нам в тюрьму приехала какая-то европейская комиссия, чтобы проверять гуманность содержания преступников. Хотя официально преступниками мы еще не считались, а только подследственными, но я поняла позже, что если уж тебя закрыли до суда, то это, считай, вынесенный приговор. Не было ни одного случая, когда кто-то смог покинуть тюрьму без срока, потому что его оправдали.

Вообще в нашей судебной системе не было оправдательного приговора. Мы считали это потому, что люди — не осужденные, а подследственные — содержались в нечеловеческих условиях. Признать заключение ошибочным государство просто не могло. В цивилизованных странах за такое выплачивались огромные денежные компенсации. А у нас проще осудить, дать хоть годик условно, но не признать, что человек невиновен. Поэтому, если подозреваемого оставили под подпиской о невыезде, то у него есть шансы так и не сесть в тюрьму. Но если уж человека лишили свободы, то это равнозначно обвинительному приговору.

Понятия «презумпция невиновности» у нас нет. По всему получалось, что виновность твою определяет следователь, а не суд. Если следователь решил, что человек виновен и является опасным для общества, его изолируют. А суд только подтверждает выводы следователя ^[9].

Одна женщина как-то вернулась от следователя и говорит:

Мне сделку предложили. Говорят: подписывай признание, и мы тебя выпускаем прямо отсюда.

— Да ладно, — не поверили мы.

— Ага. Моей вины нет, это ясно и ежу, закрыли меня ошибочно.

— Так чего ты еще здесь? — обрадовались девчонки, — вали домой.

— Я не буду подписывать, что виновата, если не виновата.

— Тогда тебя посадят, — сокрушались все.

— Обломаются. Меня несправедливо посадили, я здесь уже месяц торчу. За что, спрашивается?

— Ты ничего не добьешься. Мне бы так, — говорила Валя.

— Ты виновата, а я нет, — упрямилась женщина.

Она так и не пошла на сделку. Спустя несколько дней эту женщину от нас перевели в камеру с лучшими условиями, но мы потом еще много месяцев слышали о ее мытарствах. Никакой справедливости ей добиться не удалось.

Так вот — европейская комиссия. Перед ней начальство тюрьмы вывернулось наизнанку.

Заключенных заставили покрасить и побелить все в камере. Старая как мир истина — красота требует жертв. Этими жертвами были мы, и это было ужасно. Двадцать пять человек дышали парами краски, которой было окрашено все, что только можно окрасить в камере, и влажными испарениями от извести, которой побелили стены и потолок. Всё это в непроветриваемом помещении площадью пятнадцать квадратных метров. Добавить к этому сигареты, еду, жженые бумаги в туалете — и можно представить ад. Мы непрерывно кашляли, дышать было тяжело, нос закладывало. У некоторых была аллергия на краску, и они покрылись волдырями. Я все время проводила на решке, как выживали остальные, особенно на третьих нарах, остаётся только гадать. Здоровье по кусочкам терялось в камере. Хотя Женя добилась некоторых поблажек для нас:

— Галочка, — обращалась она к одной из охранниц, — ну открой кормушечку. Дышать совсем нечем.

— Женя, ты же знаешь, что это запрещено.

— Ну, Галочка, ты же самая лучшая. Ну пойди спроси, может разрешат? Совсем девочки задыхаются.

— Женя, давай так, начальство уйдет сегодня после двух, и я открою.

— Галочка, солнышко, ты просто прелесть. Чего тебе приготовить?

— Да, ладно, Женя. Не надо ничего. Что ж мы, не люди? Я не представляю, как вы там находитесь и дышите краской.

Налл самим от этой комиссии одни проблемы. Вывернись и покажи как у нас здесь все великолепно. Неужели кого- то можно обмануть побелкой и хлебом?

— Тяжело вам, да?

— Не то слово. Загоняли вконец. Весь персонал тоже что-то красит, моет, изображает восторг. На больничке вообще сейчас — рай. Все новенькое: одеяла, простыни, новый умывальник поставили. Только нет там никого.

— Может, у нас туберкулезницу заберут?

— Не знаю ничего. А малолетки… они там вообще с ног сбились — всех раскидали, расформировали, запугали, чтобы они рот не открывали. Ты же их знаешь: плевать они хотели на комиссии и начальство, как начнут дебоширить… Так вот их там так прессуют, чтобы рот не раскрывали. Самых неспокойных убрали в пресс-хаты. Дурдом, короче.

Компенсацией служило то, что теперь каждое утро нам давали свежайший — только из печи — белый хлеб. Он был просто божественным. Ведь раньше хлеб был исключительно черным, и съедобна в нем была только горелая корка, а мякиш этой буханки оставался таким влажным, что когда мы сжимали его в кулаке, из него капала вода. От такого хлеба вздувало живот, и заворот кишок грозил каждый раз, как ты проглатывал хоть кусочек. В первые же дни моего заключения я узнала, где у меня находится печень и поджелудочная. Я в недоумении сжалась в комок, испытывая сильные колющие боли.

— Что это такое, не пойму? — стонала я.

А девчонки со смехом отвечали:

— Печень. Ляг ровно, распрямись, станет легче.