– Эй. У меня, между прочим, живет прекрасная крыса, – вмешалась я.
– Прости, забыл. Значит, они – как хорьки.
Бутылка с сиропом уже наполовину опустела, а Эльвина лила и лила его. Я отобрала у нее сироп.
Мне было понятно, что папа старается спровоцировать девочку, раздразнить ее, но ничего не получалось. Он, однако, не оставлял попыток.
– Когда мальчишкам исполняется десять лет, их всех нужно переворачивать вниз головой и запускать им по червяку в каждую ноздрю.
Я прыснула, и полупрожеванная булочка с корицей вывалилась у меня изо рта на тарелку. Эльвина и бровью не повела, спокойно продолжала есть.
Мне стало ясно, что папа входит в азарт. Сдаваться без боя он не собирался. В организм моего отца как будто встроен радар, способный ощущать силу сопротивления улыбке, исходящую от объекта. Если где-либо между ним и линией горизонта в поле действия этого радара появляется особь с высоким запасом мрачности, он просто не в силах, оказывается, устоять. Наверное, это что-то вроде безвредного навязчивого состояния. Кроме того, имеет значение эффект закрытого рта. Большинство детей – по крайней мере, так говорят – в присутствии взрослых словно теряют дар речи. Но отец мой в этом отношении человек избалованный – я без конца трещу ему в уши вот уже шестнадцать лет. А теперь еще и Пуся. В общем, к обществу неразговорчивых детей он не привык.
– Существует такая теория, – папа вновь нацелился на Эльвину, в то время как та нацеливалась исключительно на блины, – что мальчики и девочки принадлежат к разным биологическим видам. Некоторые ученые считают, что первые произошли от каких-то небольших и очень вонючих млекопитающих. Возможно, от скунсов.
Он подождал ответа. Его не последовало. Девочка намазывала сиропом бекон.
– Ну, Эльвина… а каково твое мнение?
– О чем?
– О том, что я только что сказал.
– А че вы сказали?
Папа закатил глаза к потолку. Видимо, до него стало доходить, что в лице Эльвины он столкнулся с самым серьезным испытанием для своего радара.
«Тебя предупреждали», – одними губами изобразила я.
– Прикольная у тебя штука на шее, – зашел он с другой стороны.
Она снова не проронила ни слова. Улыбающееся лицо Винни-Пуха, как всегда, составляло контраст с ее лицом.
– А на ноге у тебя тоже есть изящный ноготь?
– Нет.
– Значит, Эльвина… мальчишек ты ненавидишь. Всех?
– Угу.
– Всех на свете, без единого исключения?
– Угу.
– И меня тоже? Я ведь мальчишка.
– Вы молочник.
– А вот я знаю, у тебя есть брат. Как насчет него? И он ведь мальчишка.
– Его особенно.
Папа тихонько присвистнул.
– А ты крепкий орешек. – Он протянул вилку к ее тарелке. – Можно кусочек?
– Нельзя.
Отец шутливо надул губы:
– Ну, пожалуйста. Малюсенький!
Эльвина подняла голову от тарелки, поглядела ему прямо в глаза и свирепо выплюнула:
– Нет!
Вилка отступила на прежнюю позицию. Да, это зрелище поинтереснее «Капли».
Папа многозначительно взглянул на меня и возобновил приступ.
– Я понимаю, Эльвина, что мальчишек вообще ты терпеть не можешь, но наверняка есть какой-то один, особенный… Такой, которого ты ненавидишь больше всех остальных вместе взятых, я прав?
Некоторое время она молча жевала. Затем передернула плечами:
– Может быть.
– Вы вместе учитесь в школе?
– Может быть.
– Ты ведь думаешь о нем иногда? В смысле, о том, как сильно его ненавидишь? О том, что бы ты с ним сделала, как бы ты его пытала, например? Скажем, вывалила бы на него целую тачку кусачих муравьев? Что-нибудь такое?
Эльвина пожала плечами:
– Может быть.
– Ага, – подхватил папа. – Я прекрасно понимаю твои чувства. У меня тоже такое было. Одного человека я так же сильно ненавидел.
Она забросила в рот последний кусочек блина.
– Правда?
– Правда. И знаешь, что я сделал с этим человеком? В смысле – с ней. Это была она.
Девочка вся обратилась в зрение и слух:
– Что?
Он усмехнулся и повертел кольцо на пальце:
– Я на ней женился.
Мне захотелось вскочить и поаплодировать, но я удержалась. Эльвина же только закатила глаза и сморщила нос, словно вдруг ощутила неприятный запах.
Мой взгляд вдруг упал на большой циферблат над широкой витриной с пирогами.
– Пап, мы опаздываем.
Но отца уже понесло. Чувство меры ему, как и мне, не присуще.
– А сколько тебе лет, Эльвина?
Она налила сироп в холодный остаток кофе. Вторую чашку мы ей заказать не дали.
– Одиннадцать и три четверти.
– Ты уверена, что не одиннадцать и четыре пятых?
Она в который раз пожала плечами:
– Возможно.
– О, а вот это уже плохо, – произнес папа с преувеличенным смятением в голосе.
Девочка отпила глоток холодного, густого от сиропа кофе. Решила, видимо, что вкус ей нравится, и допила его залпом. Затем посмотрела на моего отца, похоже, колеблясь: задавать или не задавать очевидный вопрос. Надумала задать:
– Почему?
Он сокрушенно покачал головой: если бы ты не знал моего папу, непременно заключил бы, что он только что с похорон.
– Почему? Потому что приближается конец волшебной, чудесной эпохи в твоей жизни. Детство почти прошло. А ты ведь знаешь, что вскоре случится, да?
Опыт общения с ним не успел ничему научить Эльвину – она снова заглотила наживку.
– Что?
– Тебе исполнится двенадцать. Вот что случится. А что потом – тебе известно?
Ей явно не хотелось отвечать на такой дурацкий вопрос, но слишком велико было искушение узнать, к чему папа всей этой чепухой клонит.
– Тринадцать, – процедила она.
Он щелкнул пальцами: в точку, мол, попала!
– Именно! Другими словами, ты превратишься в подростка. – Отец скорбно вздохнул. – Какая жалость.
Эльвина перевела взгляд с меня на него:
– Почему жалость?
– Почему? Ты ведь знаешь, что по этому поводу говорят?
– Кто говорит?
«А вот это очко в твою пользу, подруга», – мысленно похвалила я.