Книжные дети. Все, что мы не хотели знать о сексе - читать онлайн книгу. Автор: Елена Колина cтр.№ 27

Почему никому, ни Асиному отцу, ни врачу, не пришло в голову, что это могла быть попытка самоубийства?

Это было как будто игра в колечко, когда осторожно передают колечко из рук в руки. На вопрос врача, была ли это попытка покончить с собой, Ася, прижав руку ко лбу, сказала: «Мне очень больно». Врач сказал любовнице Асиного отца: «У нее очень болела голова», та сказала: «У нее болела голова, и она перепутала таблетки». Ася сказала: «Я перепутала» и улыбнулась. Асина улыбка уже была единственно возможной версией, – человек с такой светлой улыбкой не может играть со своей жизнью.

Хотя… слова «отцу не скажем, наш девичий секрет» прозвучали вполне прагматично… Не исключено, что она предположила: «Таблетки, любови… всякое может быть, не стоит вмешивать отца».

…Это очень на тебя похоже. И ни за что не признаться в этом тоже на тебя похоже – ты не могла допустить, чтобы я поняла! Не могла повесить на меня такую вину, пусть и нечаянную!..

Пусть нечаянная, но это была моя вина, – я отдала тебе эти письма, не подумав, что ты не играешь в литературные игры, не анализируешь тексты, не узнаешь стили… Моя небрежность, мой эгоизм – я могла стать виновницей твоей смерти. Страшно даже писать такое.

…Нужно знать тебя, как я, быть тобой, чтобы понять – раз так, не хочу жить!.. Но все-таки я не ты, и я так и не знаю, что тогда было.

Ася, а что тогда было?

Твоя Зина.

Зина!

Не скажу.

Ася.

Здравствуй, Ася.

Как первая брачная ночь описывается в литературе? Я имею в виду в литературе, а не в современных пособиях по сексу, которые написаны как кулинарные книги – чтобы дефлорация прошла безболезненно и приятно, нужно добавить соли и перца по вкусу, украсить зеленью и подавать к столу горячим.

В викторианских романах мать намекает дочери, что сегодня ночью в ее мужа вселится бес, но она должна подчиниться и все героически вынести. Толстой не рассказывает нам, что чувствовала Кити, но мы знаем об этом из прелестной повести самой Софьи Андреевны – она описывает брачные отношения юной девушки как унизительное подчинение, шок. Сначала шок, а потом уже сразу – дом, гнездо, дети.

Наша первая брачная ночь была кошмаром, а потом… хочется сказать «потом все стало замечательно», но нет, не стало.

Илья не смог понравиться маме.

Однажды, когда Илья уже жил у нас, случайно возник разговор о мамином любимом маленьком читателе из библиотеки Маяковского, и вдруг стало понятно, что это был Илья! Маме, по-моему, было крайне неприятно, что трогательный, обвешанный книжками Илюша вырос во взрослого раздражающего ее Илью. Лучше бы он оставался в ее памяти, а он – как ему не стыдно! – вырос и из библиотечного зала перебрался в ее дом.

Мама никогда не позволила бы себе «неинтеллигентное поведение» по отношению к Галочке, намеков на происхождение от швеи, на коммуналку, но позволяла себе ироническое приятельницам: «Ну, ты же знаешь, кто он… от осинки не родятся апельсинки» – полушепотом, но я слышала.

Она никогда не позволила бы себе «неинтеллигентное поведение», она не изводила Илью мелочными придирками, ни словом его не обидела, это было бы «неинтеллигентно», – мама выговаривала мне. Я столько раз слышала от нее шипящее «эти его коммунальные привычки, это не комильфо», что однажды на очередное сказанное шепотом «не комильфо» заорала на весь дом «merde!», так что папа выглянул из кабинета и недовольно спросил: «Ну, что тут у вас?»

– О-о, это таракан. Зина увидела таракана, – невозмутимо ответила мама.

– Так вызови бригаду, – брезгливо поморщился папа и скрылся в кабинете.

Мама не сказала Илье ни слова, но делала все, чтобы он не чувствовал себя дома.

У человека, даже совсем молодого, гибкого, способного с легкостью принять чужое, есть тысячи бытовых привычек, он же не витает бесплотным духом, а ест, спит, пользуется ванной и туалетом, – и все, что делал Илья, было не так.

Илья входил в дом, вешал куртку на вешалку, бросал на пол портфель с рукописями, и тут же – взгляд в сторону портфеля. Входил на кухню – взгляд в сторону ванной, оставил на столе чашку – взгляд в сторону домработницы «уберите!». Перепутал приборы для мяса и для рыбы, вышел вечером из ванной в расстегнутой рубашке, сидит на стуле не прямо, а скрестив ноги, оставил зубную пасту, не плотно закрыв крышку, или – о, ужас, расческу на столе в прихожей, – не сосчитать, сколько неловкостей может совершить человек в чужом доме под пристрастным взглядом.

Мамин ледяной взгляд сопровождал все передвижения Ильи по дому. Я прежде никогда не задумывалась, сколько мелких движений совершает человек у себя дома – Илье нужен чай, а сейчас ножницы, а теперь закончилась туалетная бумага, и не у мамы же ему просить: «Можно мне, пожалуйста, рулон, я иду в туалет…» Илье приходилось осваивать чужое пространство как партизану, а я была его проводником, ограничивала контакты с коренным населением.

Мы с ним об этом говорили, намеками. Называли его мальчиком из Уржума, крошкой Доррит, Фанни Прайс – все они были «другого круга», и всем досталось за то, что они поначалу не знали, как жить в другой, чуждой среде.

Если бы это было возможно, Илья в моей комнате и ел бы, и чистил зубы, и стирал. Он, лежа утром в кровати, мечтал, как было бы хорошо, если бы в моей комнате было все для отправления естественных надобностей, и можно было бы здесь помыться, позавтракать и, полностью готовым к выходу, выглянуть в коридор, оглядеться, как шпион в тылу врага, и – быстро уйти.

Илья смеялся, что он как будто пансионерка в институте благородных девиц, и он действительно научился различать приборы, не выходить к завтраку в халате и другим правилам красивого быта, но тогда это не было смешно – первый год нашей жизни мама травила чужое, как тараканов.

Ни мама, ни я не предъявляли папе стыдных мелочей «не комильфо», папа выходил из кабинета, мы садились обедать, и все было красиво – и сервировка, и еда, и мысли. Папа вообще не знал, что происходит в доме, заставал только отголоски, – однажды, например, я так сильно плакала, что ему пришлось вмешаться и спросить, что случилось. Илья сидел дома с гриппом, и ему целый день звонили из редакции, а мама не звала его к телефону – сказала: «Нет, не позову, папе должны позвонить». Это была всегда одна и та же обида – осознание себя и Ильи не стоящими ее внимания и даже вежливости.

Но самое главное – мама не допустила в дом ни одного признака нового мужского присутствия, новой супружеской жизни. Мы с Ильей ни разу не зашли вместе в ванную, не обменялись при ней взглядом, мы даже стеснялись одновременно пойти спать. В те вечера, когда Илья не сидел с папой в кабинете, он рано уходил в мою комнату, которая по-прежнему называлась «детской», а я допоздна разговаривала с мамой в гостиной, чтобы она – не дай бог – не подумала, что я иду к Илье, что мы собираемся заниматься этим. Или – я очень старалась в выходной день выйти из своей комнаты пораньше, ни в коем случае не задержаться утром ни на минуту – что подумает мама!.. Что мы слишком долго нежимся в постели?!