Время банкетов - читать онлайн книгу. Автор: Венсан Робер cтр.№ 48

Для всех этих банкетов характерно, во-первых, то, что в них участвуют не только студенты, но также и «торговые» (если употребить тогдашнее выражение) молодые люди, некоторые их товарищи чуть постарше, а главное, люди зрелого возраста, нотабли местного или национального значения. В ту пору в Париже еще не существовало тех ассоциаций земляков, которые во множестве появились здесь во второй половине XIX века ^[262]. Самое первое благотворительное общество для помощи уроженцам одной местности было, по-видимому, основано в 1825 году трагической актрисой Дюшенуа при участии великого трагика Тальма и поэтессы Марселины Деборд-Вальмор; входили в него, вероятно, в основном театральные деятели, а целью была помощь детям из северных департаментов. В течение двух следующих десятилетий в подобных обществах, по-видимому, нуждались только мигранты-савояры. Таким образом, провинциальные банкеты конца эпохи Реставрации, судя по всему, устраивались не столько ради взаимопомощи, сколько для общения — однако общение это носило откровенно либеральный характер. Сказанное относится к бретонскому банкету, где в 1827 году первый тост был произнесен за национальную гвардию (распущенную за противостояние правительству), и Кератри потребовалось употребить весь свой авторитет, чтобы следом все-таки прозвучал тост за короля, а уж затем сотрапезники поднимали бы бокалы за падение министерства и изгнание иезуитов… Относится это и к банкетам вандейцев или овернцев, да и к банкету уроженцов Дофинé, которые в июле 1829 года объявили подписку на приобретение бюстов Барнава и Мунье для гренобльской библиотеки ^[263]. Что же до банкета уроженцев Франш-Конте, если, с нашей точки зрения, его главным украшением был Виктор Гюго, который, впрочем, произнес там тост довольно бесцветный, современников гораздо больше интересовала его политическая окраска, на которую указывала личность председателя, старого либерала, имевшего репутацию крайне левого, а также тосты памяти Жобеза — его собрата из департамента Юра, и присутствие Бенжамена Констана (отец которого некоторое время жил в Доле), а также других видных либералов, Греа, Лаббе де Помпьера, Баву и даже молодого адвоката Даллоза, прежде защищавшего карбонариев. Банкет уроженцев провинции Берри был устроен в честь депутатов-конституционалистов, от самых радикальных, Дево и Дюри-Дюфрена, до самых умеренных, Гаэтана де Ларошфуко (сына недавно скончавшегося Ларошфуко-Лианкура, память которого почтили тостом) и де Бонди. Там присутствовали также отец и сын Лафайеты, генерал Ламарк, Бенжамен Констан, Кератри, Дюпон из Эра, Евсевий Сальверт, Лаббе де Помпьер, Корсель… — одним словом, вся либеральная элита. А о духе этих собраний самое точное представление дает тост, произнесенный Бенжаменом Констаном на банкете уроженцев Франш-Конте и вызвавший, как нетрудно догадаться, восторг собравшихся:

6 августа 1829 года, через неделю после окончания парламентской сессии и голосования за бюджет, Карл Х распустил кабинет Мартиньяка, который он с трудом терпел на протяжении полутора лет, и наконец обзавелся министерством своей мечты. 8 августа «Монитёр» известил французов, что министром иностранных дел назначен Жюль де Полиньяк, личный друг государя, несколькими неделями раньше призванный в Париж из Лондона, где он занимал должность французского посла; что военным министром сделан граф де Бурмон, а министром внутренних дел — граф де Лабурдонне. Страна была потрясена: если недавно воскрешенная газета «Белое знамя» ликовала, если остальная ультрароялистская пресса восприняла эти известия с удовлетворением, как знак того, что с уступками покончено, остальные газеты осыпали новый кабинет сарказмами. «Кобленц, Ватерлоо, 1815 год» — формула, которой суждено было войти в историю и которая выразила отношение общества к новому кабинету, увидела свет не в газетах «Конституционная» или «Французский курьер», но в крайне умеренной и неизменно законопослушной «Газете прений». Назначение такого кабинета явно выглядело как объявление войны. Однако в течение полугода ничего ужасного он не предпринял.

Сторонники нового министерства, безусловно, были готовы к гневной реакции прессы на его назначение, и она их ничуть не удивила. По правде говоря, хотя некоторые из статей, появившихся в оппозиционных газетах, послужили основанием для судебных процессов — впрочем, малоудачных (поскольку суды не горели желанием выносить по таким делам обвинительные приговоры) ^[265], власти не обращали на них почти никакого внимания; они полагали, что все это не более чем искусственная шумиха и что полемики такого рода интересуют только маленький мирок парижских журналистов, а всей стране до них дела нет ^[266]. Роялистская пресса утверждала, что Франция любит своего короля, а он, назначив министерство по своему собственному выбору, полностью возвратил себе престиж и власть. Однако начиная с августа появились признаки, указывающие, что все обстоит противоположным образом; либералы прекрасно их уловили и сумели использовать для того, чтобы приуготовить общественное мнение к конфликту отложенному, но, как понимали все без исключения, неизбежному.

Как во времена карбонаризма, неприятие обществом нового министерства выразилось прежде всего в изменении отношения к принцессам из королевской фамилии: герцогиням Ангулемской и Беррийской, которые в то время путешествовали по стране, а главное, в овациях, которыми французы встречали тех, кого считали самыми непримиримыми оппозиционерами, Лафайета и Бенжамена Констана.

Все истории Реставрации уделяют особое внимание триумфальной поездке Лафайета по Оверни, Дофинé и Лионнé летом 1829 года. «Генерал Лафайет выехал из Парижа и узнал о назначении кабинета 8 августа, находясь в Пюи. Тотчас вожди либеральной оппозиции сообща устроили в его честь банкет: вечером город был иллюминован, а путешествие его с этих пор приобрело политический характер», — пишет старый историк Реставрации ^[267]. На самом деле «герой двух миров», пожелавший после двенадцатилетнего отсутствия посетить родную Овернь, двинулся в путь в середине июля, задолго до назначения нового министерства, и ему уже был оказан восторженный прием в Клермон-Ферране 18 июля, а в Иссуаре 29-го. В обоих этих городах патриотическая буржуазия устроила в его честь банкет, в Клермоне с участием полутора сотен, а в Иссуаре — сотни подписчиков. Но старый историк прав в том, что продолжение Лафайетова путешествия было совершенно триумфальным: даже в самых маленьких городках, через которые он проезжал, его встречали почетными эскортами и приветственными криками, в его честь возводили триумфальные арки, а именитые горожане считали своим долгом устроить в его честь банкет. Из Пюи, расположенного неподалеку от его родового имения, он отправился в Иссенго и Аннонне, потом посетил Вьенну, Вуарон и наконец добрался до Гренобля, у ворот которого ветеран революционных событий, первый выборный чиновник города, увенчал его серебряной короной с дубовыми листьями. Остановился он в доме Огюстена Перье, депутата от Изера, и под окнами в его честь исполнили серенаду; затем настал черед «банкета, на котором присутствовали две сотни нотаблей, среди которых господа Мерийю и Созе, в ту пору лионский адвокат ^[268]; в зале были также замечены господа Фор и Огюстен Перье, депутаты от Изера. На этом банкете г-н Камиль Тессер произнес тост за генерала Лафайета, а тот в своем ответе напомнил, что именно в Дофинé раздались первые голоса в защиту здравого смысла и были сделаны шаги в сторону политического равенства. „Здесь развевалось, сказал он в заключение, первое знамя свободы, здесь показались первые признаки политического равенства, здесь отыщется при необходимости якорь спасения“». Наконец, когда 5 сентября Лафайет приехал в Лион, восторги населения достигли совершенно невообразимого размаха. Десятки тысяч человек высыпали на улицу, чтобы увидеть Лафайета и составить ему почетный эскорт; назавтра в великолепной зале Гайе в его честь устроили банкет на пятьсот персон, на котором присутствовали самые видные представители лионской торговли и адвокатуры. До этого времени власти наблюдали за триумфами генерала без удовольствия, но им не препятствовали; но тут чаша терпения переполнилась и, судя по всему, администрация начала подумывать о том, чтобы положить подобным манифестациям конец. Парижские крайне правые журналисты, кстати, удивлялись тому, что это не было сделано раньше ^[269]. Лафайет мудро сослался на необходимость повидаться с родственниками, чтобы уклониться от приемов, которые собирались устроить ему либералы из долины Соны и из Дижона и которые придали бы его возвращению в Иль-де-Франс нежелательное сходство с возвращением Наполеона с Эльбы четырнадцатью годами раньше. Поэтому в конце сентября он без всякой огласки вернулся в свое поместье Лагранж в департаменте Сена и Марна ^[270].