Набоков, писатель, манифест - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Шульман cтр.№ 37

Такие сбои в точных науках заставляют смущенного экспериментатора усомниться в господствующей теории, сложить факты в фантастичную гипотезу, так, чтобы не оставалось выпирающих углов, – и затем внезапно подтвердить их опытном путем. В литературе – мире смутных аналогов, а не звенящих цифр, – к сожалению, невозможно на корабле выйти в море и измерить искривление светового луча. Здесь приходиться довольствоваться скромным подсчетом неувязок.

Между “Приглашением на казнь” и “Превращением” есть огромное сходство, но Набоков к 1935-му не читал Кафку. Близость Набокова и Борхеса пролегает глубже, не в конкретных текстах, но в самой структуре мировоззрения: в манере одинокого занятого самим собой мышления, в пристрастии к наложению историй одна на другую, для выделения из них внутреннего смысла, в выстраивании литературного мира по прообразу сотворения тверди, с собой как демиургом, в недоверии к “реальности”, в подозрении, что она – лишь изнаночная сторона ковра, яркий рисунок которого потусторонен. Но Борхес был начитан в романо-германской да арабо-еврейской культурах, а обособленную литературу русского изгнания знать не мог. Набокову, человеку образованному, но вовсе не книжному, – тем более не могло придти в голову со словарем в руках расшифровывать альгамбрические хитрости аргентинской брошюры (неизвестно как, кстати, перелетевшей через океан).

Нужно благословить столпотворение, давшее человечеству разность языков, – потому что эта разность вставляет палки в колеса представлению о цепном ходе человеческих идей, передаваемых из уст в уста как вирус или скабрезный анекдот. Как удается столь молниеносно передать сообщение, если слушатель не понимает говорящего? или – если переложить вопрос – отчего литературы вообще сходны по временам, а не по странам? Почему мировая культура напоминает слоеный пирог, где вишневый слой независим от карты противня?

Бытовое, ленивое мышление эту одновременность пытается шулерски истолковать скоростью коммуникации, феномен дивергенного сходства снизить до плоского “влияния”, развитие человеческой культуры представить какой-то чередой, по которой, как на пожаре в голливудском фильме, бережно передается новенькое ведро с водой. Такое мышление после всех оправдательных приговоров не откажется от картинки, где, накрывшись одеялом, Набоков заучивает “Процесс”. Оно глядит хитро, а хитрость часто проистекает из неумения перейти на новый уровень мышления.

Когда весть должна придти в мир, ее давление прорывается в мир и человеческое сознание сквозь все щели одновременно, как в паскалевой бочке. В какой-то момент, неизвестно что почуяв, самые разные люди на самых разных континентах начинают говорить об одном, – праздник пятидесятницы давно пора сделать общепланетарным выходным, – и я не знаю, можно ли объяснить это явление иначе, кроме как предположить наличие некоторого источника, независимого от всех наблюдателей и первичного по отношению к ним самим.

Если допустить, что Кафка был неизвестен Набокову, картина их взаимовлияния получается значительно более интригующей. Когда два астронома одновременно открывают комету, это может говорить о ее близости к Земле, а не о нечистоте одного из галилеев на руку. Или, говоря иными словами, я склонен поверить Набокову, когда тот утверждал, что не читал Le Chateau Кафки до 1939 года, – потому что, действительно, сходство школьных изложений часто объясняется вниманием слушателей, а не их страстью к подглядыванию в тетрадь соседа.

Ведь речь идет не о сходствах, не о влияниях, а об индивидуальности, вслушивающейся в мироздание.

Можно написать объемное исследование на тему, скажем, Набоков и Пруст, и при этом ни на слово не солгать, – но исследование это, кажется, только отдалило бы от понимания особенности писательства, мировосприятия вообще. Загорающаяся на щитке лампочка рождает вспышку лампочки рядом, – но чем это объясняется, электротехник не скажет, пока не разберется с проводами, – иначе это может оказаться случайностью. Выводить отсюда теорию, что одна лампочка повлияла на вторую, как-то проторив ей дорогу в мире сопротивлений, – можно; но только следует помнить, что эта гипотеза не имеет никакого преимущества перед всеми остальными, – и в том числе перед гипотезой об обратной связи. Исследователь, произносящий слово “влияние”, замыкает контакты параллельным образом, не утруждая себя анализом, – он неточен, так как нарушает условия исследования, в котором не должно субъекту исследования изменять свойства объекта исследования. Он упрощает, отсекая лишнее, – и этим ставит себя в слабую позицию, как подросток, употребляющий стертое и разношенное, как музейный тапочек, сленговое выражение, не понимающий, что подходящее под любую ногу и копыто – не даст побежать мускульно насыщенному бегу мысли, – а даст побежать только точно подогнанное и зашнурованное, индивидуальное.

Оригинальность, единственность, неповторимость – это все синонимы слова личность, или, точнее, отщепленные, аблативные свойства личности. Весь мир склонен сворачиваться в субъекты, как влага на стекле стягивается в капли, мир идет узелками, как море волнами, и эта перенасыщенная личностность всего определяет наш мир. Говорить, что одна капля – в силу каких-либо причин – копирует другую, было бы нелепо, потому что недооценивало бы роль закона поверхностного натяжения, равно образующего их.

Но напряженно важнА – не спрашивайте отчего, – эта одномоментность восприятия разными личностями, их нахождение в общности – временной ли, пространственной ли, или еще какой. Возможно, личность-форма существования сознания, как пространство – форма существования материи. Интересна разность восприятия, доказывающая то ли разветвленность и сложность воспринимаемого мира, то ли его мягкую уступчивость, предлагающую ту реальность, к которой это восприятие приготовилось. Что образуют эти мириады индивидуальных сознаний, нельзя даже предположить, потому что в нашем сознании мучительно не хватает понятий для обозначений чисел между нулем и единицей. Мы мыслим количественно, и извернуться не можем. Только идея тройственного и единого в своей сущности Бога преодолевает этот барьер, – но и здесь Набоков и Борхес вынужденно оказываются в рядах скептиков, вместе с примкнувшей к ним швалью коммунаров-безбожников ^[80]. В сравнении с некоей бесконечной сложностью подозреваемого или нащупываемого мира, при галогеновом свете одинокого размыления, насыщенного кислотой сомнения (без которого невозможно очистить почву и пробиться к материнским породам бытия) – начинает расплываться и дрожать сама идея творения, сама привычка представлять мир существующим во плоти – а не, скажем, мыслимым – сами реперные точки человеческого сознания, образующего вокруг себя личность; да и сама личность оказывается лишь необходимым условием, но не причиной мысли. Неуклонное преследование истины, уходящей все глубже в землю, приводит к таким пластам, где исследователь не только забывает о своей изначальной цели, но и не может опознать ни свои руки, ни себя самого, ни ускользающую тень, ни реальности материи.