Набоков, писатель, манифест - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Шульман cтр.№ 11

В “Истинной жизни Себастьяна Найта” господин Гудмэн, образец пошлости, автор первой в Англии книги о Найте (напомню, что Н. Анастасьев автор первой в России книги о Набокове) цитирует рассказ Найта о том, как тот попал в городок, где умерла его мать. Найт знает лишь, что городок называется Рокбрюн, а гостиница носила название “Фиалка”, расспрашивает прохожих; наконец извозчик привозит его к таверне с фиалками на вывеске. Там, сидя под яблоней, Найт пытается уловить что-то, реконструировать некий образ смерти, – и ему уже кажется, что он нашел, схватил нужное, говорящее, истинное ощущение – пока не узнает, что это “совсем другой Рокбрюн, в департаменте Вар”. Этот эпизод, характернейший для всего мировоззрения Набокова, – здесь появляется лишь для того, чтобы смоделировать реакцию на него критики, – и в ее лице всего типа усредненного, отупленного человеческого сознания, не желающего конечно разбираться в набоковской концепции смерти, – точнее, ее отсутствия, – и в набоковском представлении о тех странных течениях, какие вечно проводят человека рядом с чем-то важным, опахнув его дыханьем истины, – и тут же иронически отрицают сами себя. “Приведя этот отрывок, г-н Гудмэн не придумал ему лучшего толкования, чем такое: “Себастьян Найт был до того влюблен в карикатурную сторону вещей и до того невосприимчив к их серьезной сути, что сумел, даже не будучи по природе циничным или бездушным, устроить балаган из сокровенных чувств, по справедливости священных для рода человеческого”.

Как г-н Гудмэн понял рассказ Найта? Вполне в духе благолепной эмигрантской и позднесоветской критики он осуждает рассказчика за то, что тот без должного пиетета отнесся к явлению смерти; в скрипящем развороте мысли на тормозах тотчас за кладбищенской околицей ему видится глумление над сыновними чувствами. Вместо того чтобы рассказать о библейской печали, таящейся в смерти, и босым, в ряске, со шмелевской свечкой в руке пройти сторонкой в божий храм, – Набоков рассказывает анекдот, подбрасывает читателю аппетитную истину и, только тот Каштанкою успевает проглотить ее, за веревочку вытягивает наживку обратно. Пиши г-н Гудмэн свою книгу о Найте дюжиной лет позже, он непременно упомянул бы о “Постороннем” Камю с его курением сигареты над материнским гробом. Промашку г-на Гудмэна исправил г-н Анастасьев.

(Между тем образ Набокова весьма ясен и целенаправлен; он повторяется в других романах с той же настойчивостью. Пытающийся постичь загадку и тайну бытия уже здесь человек подходит к ней так близко, что казалось бы, уже настигает ее, – но всякое утверждение, всякое формирующееся представление о ней лишь заманивает в ложную глубину, чтобы затем выбросить ловца обратно к разбитому корыту действительности. Тайна играет с человеком в кошки-мышки, и всякого, кто хочет ухватить ее за подол, она мягко и с улыбкой ставит обратно на свое место, как любопытствующего Синеусова, если только не прихлопывает, как Пильграма, могильным камнем.)

Каждому непостижимому и сложному движению набоковского онтологического устремления есть отражение в его прозе, и каждому образу, сформированному в набоковской прозе этим онтологическим стремлением, есть, к сожалению, примитивное толкование критики, наводящей лишь тень на социологический плетень. Рассматривать прикладную проекцию, разумеется, удобней и ловчей, но жаль, что эти правоверные критики, покидая содом и гоморру набоковского творчества, хоть раз лотовой женой не обернутся на источник света, – чтобы можно было благословить день, в который шаблонное писание популярных предисловий прекратило теченье свое.

Набоковское представление о ценности и важности личности – или, точнее, ценности того ракурса взгляда, мысли, чувства, который обыкновенно подменяется понятием индивидуума, у Набокова отсутствующего (“Единственное реальное число – единица; с двух уже начинается счет, которому не будет конца”) – принимается лишь капризным нежеланием участвовать в общественной жизни. (Тут можно было бы привести множество примеров из романов Набокова, взять хотя бы вербовку Годунова-Чердынцева в ревизионную комиссию Союза литераторов (“Не хочу валять дурака” – “Ну, если вы называете общественный долг валянием дурака…”) Набоковское желание добраться “до себя истинного, до сияющей точки, которая сияет “Я ЕСМЬ!” – низводится до эгоизма барчука или – страшно выговорить, хотя то уже заявлено самым известным (!) биографом Набокова ^[23] – нарциссизма.

На Набокова примеривается загодя заготовленное лекало критика, неготового гибко воспринять форму набоковского сообщения; не знаю, нужно ли напоминать, что подобным способом обращался с путниками один герой древнегреческих саг. Каждый критик пытается на свой лад истолковать Набокова, хоть этого совсем не требуется. Нужно, может быть, всего лишь понять его, – но как раз это-то и оказывается непосильным. (Подобным же образом философов нового времени искус изменить мир – отманил от более глубокой и сложной задачи его объяснения).

“Критика! Хороша критика! Всякая темная личность мне читает мораль. Благодарю покорно. К моим книгам притрагиваются с опаской, как к неизвестному электрическому аппарату. Их разбирают со всех точек зрения, кроме существенной. Вроде того, как если бы натуралист, толкуя о лошади, начал говорить о седлах, чепраках, или M-me de V. (он назвал даму литературного света, в самом деле очень похожую на оскаленную лошадь).”

Набоков однажды походя обмолвился о чистоте, сильно отдающей “трусостью чувств”. Иногда кажется, что очень многие обвинения критики основаны именно на таком подсознательном страхе признать реальность и других просторов, иных картин, – потому что такое признание сделало бы явным ограниченность повседневного, такого уютного и с таким трудом обихоженного кругозора. Подсознательно каждый и все чувствовали чуждость себе Набокова, его непозволительную особость, его одинокость в своем индивидуальном крестовом походе против – кто знает чего? Но каково было бы признать реальность его пути, существование черных дубрав, где водятся еще неведомые звери? Это значило бы уяснить, что эта, здешняя, писательская жизнь, текущая на верандах и пансионах, есть лишь чаепитие под абажуром, – и что стены дома так тонки и непрочны, что ночь снаружи так черна, влажна и ветрена, что в нее придется когда-нибудь выходить.

Набоковский герой, знающий, что наш мир лишь предшествие иному, – из которого человек изгнан и который когда-нибудь примет человека обратно, – глядит на мир с позиции вечной истины, существующей в отдалении. Он чувствует себя вечным странником, чужаком, изгнанником, одиночкой, существует как бы на перекладных: как иначе жить, зная временность всякого пристанища, включая “телесное марево” и, может быть, саму свою личность? “Драгоценное, дорожное” держит в душе Мартын Эдельвейс, о “науке изгнания” думает Лужин – и заявленный образ поведения Набоков, с юности до смерти живший по пансионам и гостиницам, принимавший лишь “дорожное новоселье”, когда за черными окнами уже поплыли огни станции, видевший символ в том, что “среди всех вещей уцелели лишь дорожные”, ставил и над собой.

Бесприютность, терпкость, гулкость человеческого существования – вот что слышится в “Машеньке”, в рассказах 20-х годов, во всех ранних, русскоязычных вещах Набокова. “В понедельник утром он долго просидел нагишом, сцепив между колен протянутые, холодноватые руки, ошеломленный мыслью, что и сегодня придется надеть рубашку, носки, штаны, – всю эту потом и пылью пропитанную дрянь, – и думал о цирковом пуделе, который выглядит в человеческих одеждах до ужаса, до тошноты жалким.” Или тот пейзаж, что видит за окном собрания Чердынцев? Двуцветие рекламы, электрический поезд, черный и маслянистый асфальт и человеческое одиночество в нем, одиночество существа, этому миру не принадлежащего, не от него рожденного, но тот родной мир потерявшего, от этого теперь на жизнь зависимого, – и потерянный мир был не Россией (или не просто Россией), и не раем детства (или не только им), а той заоблачной глубиной, где обитала человеческая душа до прихода на землю и которую не смогла забыть в пыльном берлинском пансионе: “и песен небес заменить не могли…” Это одиночество и чуждость человека изначальны, не объяснимы никаким изгнанием из страны, – скорее изгнание раскрыло клапаны души изгнанника, чтоб увидеть иное, взглянуть за предел личного опыта, за предел видимого мироздания. ^[24]