Блаженные похабы - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Аркадьевич Иванов cтр.№ 49

Вернее, следует говорить о житиях устюжских “похабов” в обратном порядке: ведь если по житийному сюжету Иоанн (в 1495 году) пришел в Устюг из деревни, чтобы поселиться и юродствовать над гробницей своего предшественника Прокопия, то с точки зрения истории текста житие Иоанна появилось раньше Прокопиева, в 1554 году⁹⁰.

Иоанн Устюжский с самого начала и воспринимался “похабом”, и изображался полуобнаженным – этот контраст особенно бросается в глаза на тех иконах, где они с Прокопием стоят рядом⁹¹. Между прочим, еще в 1630 году в официальном описании города Устюга Прокопий неизменно именуется “праведным” и лишь Иоанн – юродивым⁹². Спрашивается: кто был чьим “последователем”? Житие Иоанна сочинил устюжанин, сын местного священника, включивший в повествование множество повседневных мелочей. При этом агиограф постоянно оглядывается на классические образцы⁹³: Иоанн залезает на угли в печь, чтобы “подтвердить” свое жанровое происхождение от Симеона Эмесского, бравшего угли руками, а спит на навозе, подобно Андрею Царьградскому. В остальном же, надо признать, святой хоть и ведет себя как городской сумасшедший, однако ничего особенно провокационного не совершает.

VI

Популярность юродства нарастала шаг за шагом: если на иконе первой трети XVI века “Ростовские и избранные московские святые” Исидор Ростовский и Максим Нагоходец нарисованы втрое меньше “обычных” святых, то уже в середине того же столетия они уравниваются с остальными: таковы изображения Исидора и Максима в алтарной апсиде Благовещенского собора Московского Кремля (1547–1551) и на иконе “Трехрядница” (1560-е)⁹⁴.

О том, что юродство сделалось в XVI веке по-настоящему популярным, можно заключить из “превращения” обычных святых в “похабов”. В самом деле, некоторые жития приобретают мотив юродства героя лишь на поздних этапах эволюции. К примеру, Михаил Клопский, умерший 11 января 1471 года⁹⁵, вел затворническую жизнь, которая в принципе не очень подходит “похабу”. Однако мода на этот вид святости приводит к тому, что “юродские” черты нарастают у Михаила от более ранних версий его жития к более поздним. Слова “творяся похабъ” появились далеко не сразу⁹⁶. Только со второй редакции фигурирует и следующий пассаж: “старец… свое смирение являя, отвеща те же речи, яко уродъством казашеся”⁹⁷. Так позднее были переосмыслены те пассажи из ранней версии жития, где Михаил ведет себя необычно; то, что в конце XV века “прочитывалось” как загадочность, к началу XVI века получило ярлык юродства.

Существует несколько версий рассказа о том, как некто предсказал будущему новгородскому митрополиту Ионе его карьеру. В позднейшем варианте легенды, относящемся к 1528–1531 году, это сделал Михаил Клопский, тогда как в изначальном рассказе самого Ионы, дошедшем в нескольких источниках 1470–1520-х годов, предсказатель остается анонимным. Кстати, уместно привести здесь этот рассказ, ибо в нем впервые в русской традиции происходит отождествление юродивого с прорицателем.

Обратим внимание на то, как по-разному предстает юродивый в прямой речи Ионы, видимо воспроизводящей его реальные детские впечатления, и в авторской ремарке. Именно в итоговой фразе предсказатель назван “юродивым Христа ради”, тогда как мальчику он предстал “блаженным” (без всяких эпитетов) великаном, поднявшим его “выше собя”!

VII

Образ Прокопия Устюжского первоначально был связан с какими-то местными языческими представлениями: недаром уже на самых ранних иконах он изображен с тремя кочергами^99–104, а в день памяти Прокопия запрещалось работать на сенокосе, поскольку собранные тогда стога были обречены молненному сожжению¹⁰⁵. Видимо, в 1458 году эта странность святого ощущалась еще настолько сильно, что церковь запретила его почитание: “Иереом и диаконом вниде в сердца их лукавый помысл, и не восхотеша они… памяти сотворити блаженному Прокопию… и часовню разориша, и сломаша, и разметаша, написанный же образ подобия его снесоша оттуда”¹⁰⁶.

Если Прокопий при последующем развитии традиции “наверстал” свое юродство, то про других “похабов” даже этого сказать нельзя. Выше мы упоминали Аркадия Вяземского (см. с. 198), теперь пришла пора поговорить о нем несколько подробнее. Скудная канва событий его жизни оказывается “размазана” от первой четверти XVI до середины XVII века¹⁰⁷. Ничего специально “похабного” мы там не обнаружим, зато найдем много языческого. Святой неизменно молился, стоя на большом камне, который и стал центральной точкой его почитания, а главным занятием Аркадия была борьба со змеями. Провидческое обнаружение юродивым змеи в сосуде с молоком или вином – это мотив, известный со времен Симеона Эмесского (см. с. 90) и обычно приводимый агиографами в объяснение того, почему их герои колотят сосуды. Есть такой сюжет и в жизнеописании Аркадия, но уже тут сквозь клише просвечивает нечто совершенно специфическое: увидев, как ребенок пьет из крынки, в которой свернулся уж, святой произносит: “Да не будет сего гада во граде Вязьме и за тридесет поприщ”, после чего змеи исчезли из города¹⁰⁸. Аркадий воскрешает ребенка, умершего от укуса змеи, и заявляет, что ему дана власть “отгонять от города Вязьмы всякий гад”. Очевидно, что святой заместил собою некое местное божество, почитавшееся в виде священного камня и повелевавшее хтоническими силами, в частности змеями¹⁰⁹. Из материалов расследования, учиненного церковными властями в 1679–1680 году, становится ясно, что основными пропагандистами Аркадиева культа выступали монахи Спасского “Нижнего” монастыря Вязьмы; именно там святой – для придания ему легитимности – был втихую отождествлен со своим тезкой из Торжка. Но сколь бы подозрительным ни казался этот культ церковному начальству, он имел глубокие корни среди местного населения: когда архимандрит Питирим изъял икону Аркадия и запретил носить ее во время крестных ходов, посадские люди и стрельцы начали бунтовать. Иерарх жаловался в донесении, что жители кричали ему: “Колько-де за икону скорбей терпеть, черви-де на сады и на овощи напали”; в другой раз, угрожая архимандриту смертью, вяземцы говорили: “Прежде-де сего в Вязьме змей не было, а ныне-де в Вязьме змеи появились”¹¹⁰. Этот наивный синкретизм понятен – однако при чем здесь юродство? Можно допустить, что и тут оно было своего рода “ярлыком” нестандартной святости, намекая на сомнительный статус Аркадия.

Еще один “квази-юродивый” – это Иоанн Власатый Милостивый. Его житие очень мало сообщает об обстоятельствах жизни святого: оно начинается его приходом в Ростов неизвестно откуда в 1570/71 году¹¹¹. Иоанн, “пристанище же не имея нигде, кроме церковных притворов”, приходил иногда к некоей вдовице, а иногда к священнику Всехсвятской церкви Петру “некие ради нужды”. Труднообъяснимой особенностью святого было то, что он день и ночь молился “греческим речением”. Был ли он греком? Одна из рукописей Иоаннова жития утверждает даже: “Святая же его богодухновенная книга псалтырь греческаго письма уставнаго вполдесеть и доднесь на гробе его… верность яко греческия земли бе и по ней всегда и глаголаше и молитвы Господеви творяше”¹¹². В самом деле, до нашего времени сохранилась якобы принадлежавшая Иоанну пергаменная псалтирь – однако вовсе не греческая, а латинская¹¹³. Видимо, какой-то иностранец своей чуждостью, “иноприродностью”, бездомностью и “власатостью”, запомнился ростовчанам, а позднее, с разрастанием моды на юродивых, был, без малейших к тому оснований, объявлен таковым.