Лаковый «икарус»  - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Шапко cтр.№ 110

Новоселову вроде бы разрешили остаться. Скрипач тоже возобновил свое арпеджиатто.

– Да замолчишь ты, а? Уйдешь ты отсюда, а?..

Растрепанный парень пошел куда-то, продолжая давать октавы. Октавных своих ишаков. А Новоселов остался стоять в противоречии: ждать или уйти? Но старуха уже облокотилась на стойку. В ожидании встречи девушки и молодого человека. Оживившись, поглядывала. То на Новоселова, то на входную дверь. Откуда должна появиться девушка. Для встречи с молодым человеком. Стала полностью причастной всему. И уходить Новоселову из вестибюля было бы уже… полнейшим свинством.

В вестибюль ворвался вконец осмуревший студент. Швырнул куда-то мимо старухи пальто и шапку. Кружил на месте, явно забыв направление, не зная, куда бежать. Дико схватил сокурсника ростом чуть выше тромбона:

– Где пре́пы?!

– Пре́пы в ре́пах! – честно прокричал сокурсник, удерживая под мышкой большую папку. С разъехавшимися нотами.

– Кто сказал?!

– Ленка-сольныйН (Сольный концерт, что ли?)

И перепуганные, заторопились, побежали оба, выпуская, подхватывая, собирая с пола нотные листы, точно лебедей.

Улыбающийся Новоселов ничего не понял из слов парней. Требовался толмач. И старуха ответственно взялась перевести с птичьего:

– Это преподавателей они так называют… «Препы»…

– А «репы»?

– А это они – репетитории…

– Так. Значит: препы в репах… Сидят… Понятно… – Новоселов уже отворачивался, закидывал голову. – Ленка-сольный сказала… – Не выдержал, захохотал.

Старуха вздрогнула. Красным, индюшачьим переполнилась шипом: тишшшшее! Здесь нельзяяяя! (Что нельзя?) Словно выдохнув всю красноту свою, послушала себя. Для успокоения широко и очень нежно опустила попу на стул. Расшитая вся и позолоченная, как вельможа. Со столика взяла в пухлую руку остывающий стакан чаю. Осторожно отпила. Подержала во рту. Определяя, не опасно ли будет для слизистой желудка данная температура чая. С достоинством проглотила. Еще – и опять проглотила, прослушивая процесс прохождения жидкости (чая) по пищеводу…

– Здесь нельзя… шуметь… Играть можно. Шуметь – нельзя. Да… – подтвердила самой себе еще раз.

Скрипача отогнали от какой-то двери. Он пошел, все так же глубинно осваивая звук, октавя, куда-то дальше. Но и оттуда шуганули. Тогда вышел к старухе. Растерянный, со скрипкой и смычком…

– Домой иди, домой. В общагу свою, – пожалела его старуха. А он, как и Новоселов, был в раздвоенности: уйти ли? продолжить ли борьбу?

Тут откуда-то появился старикашка в сером мешковатом костюме. Отчего-то злой, неостывающий, весь в себе. Скрипач мгновенно испарился. Ни слова не говоря, старикашка зашел в гардероб и растаращенно встал. В позу пловца. Изготовившегося прыгнуть с тумбы. Старуха поспешно выхватила его доху – насадила. Слегка старикашку подкинув. С почтением подала шапку-пирожок. Старикашка, проверяя себя, походил. Опустил белую монету в ужавшуюся ладонь. Понес на выход доху свою, как воронье гнездо. Остро выглядывал из нее на встречных. «Сам…» – показала глазами на потолок старуха. Кто он, этот «сам» – Новоселов не стал узнавать. Нужно было уходить самому. Пора было уходить. Вот прямо за стариком и двигать. Но опять чувствовал себя несколько повязанным, что ли. Вовлеченным в действо. Как в кинотеатре во время сеанса. Нужно вылезать на выход, надоело, а как? Как сделать так, чтобы не показать неучтивость. Неучтивость не только к людям, к зрителям, оттаптывая им ноги, получая тумаки, но и к фильму, который они смотрят с таким увлечением, к идее, так сказать, его, к фабуле… А старуха всё поглядывала (главная зрительница), облокотясь на барьер. Ожидая от него, Новоселова, как бы продолжения фильма.

Потоптавшись, сказал вслух, что нужно, пожалуй, позвонить еще раз. Краем глаза видел, что старуха разрешающе покивала. Она обождет, она согласна обождать. Отошел к телефону.

И опять всплывали к уху гудки. И опять, отсекая расстояние – как на колени упал голос: «Да… Слушаю…» – «Николетта Анатольевна, это Новоселов вас беспокоит. Здравствуйте. Можно Олю? Дома она?» Голос женщины сразу вспомнил голос дочери, стал с ним быстро объединяться, – неуклюже заиграл: «A-а! Это вы Са-аша! Куда же вы пропа-али! Вы не звонили и не приходили почти месяц! Как вам не сты-ыдно! А Оля только утром… Вы откуда звоните?» Новоселов сказал. «А она в Ленинке, в Ленинке! В читальном зале! Вот ведь досада… Может быть, вы туда заедете? Или прямо к нам? Она скоро придет? А?» Новоселов сказал, что не сможет. Сегодня не сможет. По делу надо. В консерваторию зашел вот просто по пути… Чувствуя, что он сейчас повесит трубку, оторвется, уйдет, женщина заторопилась, заговорила без остановки. О чем? О чем угодно! О том, что Оля была вчера в Малом зале на Скавронском. А вы почему пропустили такой концерт? Непростительно! Непростительно! И не буду слушать ваших отговорок! О том, к примеру, что тоже вчера – какое совпадение! – приходил дядя Жора. Вы не забыли его? Наш милый обед вчетвером 14-го января? Только о вас и расспрашивал, только о вас! Где Саша? Почему не вижу Саши? Не стал ли он уже начальником автоколонны? Не правда ли – милый. О том, к примеру, что не вчера, а позавчера…

На стене одиноким зябликом мерз Шостакович. Глаза бородатого Мясковского рядом – были как молоки. Прошло и пять минут и, наверное, десять. Женщина говорила, смеялась. Новоселов в неуверенности отводил трубку от уха, словно вытягивал из него этот гирляндовый тилюлюкающий голос. Чтобы навесить его на крючок, малодушно бросить. Но снова запускал в ухо. Наконец сказал: «Извините, Николетта Анатольевна… Мне нужно идти…»

В трубке разом все оборвалось. Женщина помолчала. «До свидания, Саша», – отдаленно прозвучал усталый голос. Новоселов поспешно простился. Чувствуя далекую неотключающуюся тишину, судорожно лязгал трубкой, никак не попадая петлей на крючок… Придавил, наконец, всё.

Было нестерпимо стыдно. Гаденько на душе. Не понимал, не видел ни старухи за барьером, ни встречных людей, натыкался на них. Вышел за дверь. Зимний синюшный день придавил его.

Когда они пробирались на свои места (к новоселовской всегдашней верхотуре), толстая певица на сцене уже пела. Уже бычила голос в итальянской, прямо-таки кровожадной арии. Беря ноты «с мясом». Выкатывая глаза перед собой астрально, жутко. Для Серова всё это было внове, лез, оборачивался, наблюдал с любопытством. Похлопал даже со всеми, уже упав на место. Новоселов и Ольга ужасно радовались, аплодировали. Точно щекотали его, Серова, аплодисментами с двух сторон. Однако – меломаны!

Квартира коммунальная, и Новоселов должен был звонить три раза. Короткими тремя звонками (чтобы она знала, знала, что это он! а то мало ли – кто!). При звонках сердце ее обрывалось, звонки всегда были неожиданными для нее, и вообще она ловила себя на том, что прежде чем куда-нибудь идти (уже одетой, одетой, выйти за дверь!), она по-мышиному вслушивается у двери, ждет, чтобы в коридоре никого не было, чтобы пусто, пусто стало там! И часто губы в простуде, как в жемчугах, да и вообще, без жемчугов когда – так бывало.