добровольно подчинялись правительству короны и всячески демонстрировали покорность актам парламента. Хоть в нескольких старых провинциях и живет большое количество людей, чтобы держать их в подчинении, не нужны ни крепости, ни цитадели, ни гарнизоны, ни армии. Эта страна управляла ими, используя лишь перья, чернила и бумагу. Они брали с вас пример. Они не только с уважением, но и с симпатией относились к Великобритании, ее законам, традициям и обычаям и даже восхищались ее методами, которые значительно укрепили торговлю. Выходцев из Британии всегда встречали с особым почетом; быть англичанином значило пользоваться некоторым уважением и занимать высокое положение среди нас
[344].
Такую точку зрения, вероятно, разделяли даже опытные колониальные управленцы. В 1764 г. Томас Паунэлл, который с 1757 по 1759 г. занимал пост губернатора Массачусетса, искал способы усилить контроль метрополии над меркантилистской империей, укрепляя связи между Уайтхоллом и каждой колонией в отдельности и в то же время старательно избегая возможности создания союза колоний. По мнению Паунэлла, развитие торговых связей сделало трансатлантический разрыв невозможным:
если получение независимости предполагает бунт, то нет ничего более далекого от их природы, их интересов, их мыслей. Если будет предложен выход из альянса с метрополией, совершенно точно, что это будет противно их духу; их приверженность протестантской династии Ганноверов навсегда останется непоколебимой; и ничто не сможет вытеснить из их сердец естественную, почти механическую привязанность к Великобритании, чего они и не пытаются скрыть, называя эту страну не иначе, как домом
[345].
Во втором издании своей работы, вышедшем в свет в 1765 г. после колониальных протестов против акта о гербовом сборе, Паунэлл не внес никаких изменений в этот фрагмент и только предварил свое сочинение посвящением Джорджу Гренвилю, где объяснил последние волнения происками “демагогов”:
Поистине великий и мудрый человек не станет судить людей по их страстям – он будет смотреть на всю совокупность их принципов и поведения. Пока он видит, что они поголовно верны своему королю, покорны его правительству, активны во всех аспектах общественного сознания и общественного благосостояния, он не будет считать все то, что их склонили сказать или сделать в таких обстоятельствах, тревожным или возмутительным; и в конце концов он с удовольствием увидит, как они возвращаются к своему истинному доброму нраву, рассудительности и принципам
[346].
Эти ожидания объясняют, почему революция вызвала такое потрясение. Вирджинский конгрессмен Эдмунд Рэндольф впоследствии написал о состоявшемся в мае 1765 г. в Законодательном собрании Вирджинии знаменитом протесте Патрика Генри против акта о гербовом сборе:
В отсутствие непосредственного подавления, в отсутствие мотива, столь сильно зависящего от поспешных теоретических рассуждений; в отсутствие неприязни к монархии; демонстрируя преданность правящему герцогу; имея братскую привязанность к трансатлантическим членам империи; восхищаясь их гением, познаниями и добродетелями; подобострастно культивируя их обычаи и традиции – словом, считая Англию образцом величия и достоинства, законодательное собрание в 1765 г. озвучило принципы, которые через два года вылились в революцию
[347].
Джозеф Галлоуэй, который с 1766 по 1775 г. был спикером Ассамблеи Пенсильвании, в 1779 г. заявил, что во время Семилетней войны “в доминионах Его величества не найти было области, где верных подданных было бы больше, чем в тринадцати колониях… Мысль о неверности в то время едва ли вообще бытовала в Америке, а если все же ее и озвучивали, то это никогда не оставалось безнаказанным”.
Это создавало парадокс: как могла столь сильная привязанность столь резко сойти на нет?
Как же могло в таком случае произойти, чтобы еще недавно верные люди вдруг стали поголовно неверными и встали на сторону республиканского правительства, не чувствуя ни ущемления, ни притеснения и только думая о такой возможности?.. Колонисты не столкнулись ни со штрафами, ни с заключениями, ни с притеснениями, которые могли бы оказать такой эффект… Если изучить всю историю человечества, мы не найдем пример столь внезапного перехода от совершенной преданности к всеобщей неприязни. Напротив, всякий раз, когда национальные привязанности сходили на нет, это происходило медленно и постепенно, в результате длительного подавления – не перспективного, а фактического
[348].
Галлоуэй решил парадокс радикальным образом: колонисты в целом не утратили своей привязанности, как утверждали некоторые ярые сторонники республиканства, поэтому их симпатии можно было вернуть. Этот аргумент по сей день ставит под сомнение устоявшееся представление о революции как кульминации давно взращенного американского национализма.
В своей оценке Галлоуэй был не одинок. Бостонский судья Питер Оливер утверждал, что революция стала “единичным” явлением: “Поскольку, обратясь к истории, мы не найдем другой причины бунта колоний ни в Римской империи, ни в любом другом государстве, помимо суровых притеснений”. Однако за Америкой “в ее младенчестве ухаживали с огромной заботой и участием… ее холили и лелеяли… снова и снова спасая от грозящего разорения”; это было “неестественное восстание”, спровоцированное маленькой группой колонистов, “несколькими безудержными демагогами”
[349]. Наблюдая за событиями в Нью-Йорке, заместитель министра колоний графа Дартмута Амброз Серл точно так же отреагировал на новости о принятии конституций Нью-Джерси и Вирджинии: “Болезнь чудеснее и в то же время повальнее, чем колдовство в провинции Массачусетс-Бэй в прошлом веке! Ни в одной стране анналы не ведают примеров такого опасного восстания, такого неумолимого безумия и гнева, спровоцированного такими банальными причинами, как те, которые называют эти несчастные люди”
[350]. “Неужели потомки не удивятся, – писал массачусетский юрист и политик Дэниэл Леонард, – когда узнают, что нынешние беспорядки начались с отмены парламентом налога в шиллинг с фунта чая и установления налога в три пенса, и не назовут это непостижимым безумием, пятнающим анналы Америки сильнее, чем ужасы ведьмовства?”
[351] Только преодолев свое начальное непонимание объяснений патриотов, эти люди начали называть революцию вулканом, взорвавшимся из-за гигантского внутреннего давления.